Причуды богов - Елена Арсеньева

– Господи милостивый! – пробормоталаЮлия. – Что же… Я что же, убила его? Убила?..

– Таки да, барышня, – послышался с порогатихий голос. – Убили смертью! И слушайте: идемте отсюда!

Юлия обернулась, не веря ушам. И не поверилаглазам: благообразный, толстощекий господин в широком пальто с пелериною стоялна пороге и, нетерпеливо постукивая тростью, твердил:

– Слушайте, барышня! Не стойте так, как будтоу вас совсем отнялись ноги! Нужно бежать, иначе…

Помнишь ли, ма шери,

Душку-колонеля?..

Ах, ком же вудрэ

Быть в его постели!

Мадам Люцина била по струнам, и хорподхватывал самую популярную в Польше со времен 1812 года песенку:

Ах, ком же вудрэ

Быть в его постели!

Мадам вдруг оборвала игру, резко повернулась кЮлии:

– А ты чего молчишь, Незабудка?

Та вздрогнула, пойманная на месте обычногосвоего преступления – задумчивости. Ответила глухо:

– Забыла слова.

– Как забыла?! – изумилась мадамЛюцина. – Но ведь все помнят!

– А я забыла.

– Какая же ты после этого Незабудка, если всезабываешь? – захохотала Ружа [31].

– Никакая, – сквозь зубы процедила Юлия,бросая угрюмый взгляд на румяную Розу, фривольно развалившуюся в кресле.

– Вот именно. Ты просто Незапоминайка [32], –веселилась та.

– Надо думать, пан Шимон поспешил дать тебеэто имя, – задумчиво протянула мадам Люцина. – Тебя следовало быназвать русской дурой. Хамка, мужичка! Задаром ешь хлеб!

Гитара полетела в сторону, задев хорошенькуюФьелэк, то есть Фиалку, которая громко взвизгнула. Люцина нависла над Юлией,сидевшей на маленьком дурацком пуфике, и, схватив ее за плечи, трясла, не даваявстать:

– Ты мне надоела! И хорошо знаешь это! Вот ужекоторый месяц ты ешь здесь хлеб из милости – ешь то, что зарабатывают другиедевушки в поте лица своего…

– В поте своего тела, – перебила наглаяРужа, пользовавшаяся за свое усердие особым уважением мадам и знавшая, что ейвсе сойдет с рук.

– Вот именно! – подхватила мадам. –Все трудятся не покладая рук…

– Не сдвигая ног! – снова уточнила Ружа,поправляя розовое кружево розовой юбки, столь короткой, что ее полные ножки врозовых чулочках были открыты чуть не до колен.

Мадам невольно расхохоталась и зааплодировала:

– Браво, Ружа! Ты воистину царица цветов.

Ружа тем временем шаловливо подмигнула Юлии, ита не смогла не улыбнуться в ответ: уже не раз бывало, что Ружа своимишуточками выводила Юлию из-под обстрела мадам. Правда, чаще всего она сама иподставляла незадачливую Незабудку, вернее, Незапоминайку, но тут же и выручалаее. Мадам, презиравшая мужчин, но любившая, чтобы (как говаривал в свои лучшиедни Шатобриан) за ее садиком поухаживала какая-нибудь яркая брюнетка, просто немогла оставаться равнодушной к прелестям черноволосой и синеглазой Ружи,которой было абсолютно безразлично, кто вдохнет ее аромат: мужчина или женщина,лишь бы платили. Правда, мадам Люцину Руже приходилось ласкать бесплатно, затоона считалась признанной фавориткой.

Собственно, мадам была всего лишьнадсмотрщицей, дрессировщицей, вернее сказать, цветочницей этой клумбы,состоявшей из десятка молоденьких красоток, полек и евреек, притворявшихсяпольками. Юлия среди них была одна русская, но отношение к ней мадам было кудахуже, чем, например, к роскошной, ленивой еврейке Риве, которую здесь звалиПивонья, что означало Пион. Пивонье покровительствовал хозяин, пан ШимонАскеназа: когда родители ее умерли, он привел девочку к мадам Люцине, чтобыучилась ремеслу и могла зарабатывать себе «на хороший кусок хлеба», как любилговаривать пан Аскеназа. Да и всех остальных девушек приводил он: умирающих отголоду поденщиц, белошвеек, горничных – безработных сирот, выгнанных хозяевамиза малую провинность, оставшихся без работы и этого самого куска. Пан Шимонявлялся пред ними в самые тяжкие минуты жизни: на берегу Вислы, где бродилатемноволосая Марыля (впоследствии Фьелэк), набираясь храбрости войти в реку,чтобы уже не выходить из нее; или на чердаке пустого дома, где Илена (она жеКонвалия, Ландыш) надевала на шею петлю; или в грязной подворотне, гдеобезумевшая от голода Баська (Шаротка, то есть Эдельвейс) намеревалась за кусокхлеба отдаться первому встречному… Пан Аскеназа говорил, что его доброе сердцеза версту чует чужое несчастье, чужую беду, в которой надо помочь, а потому они появляется как раз вовремя, чтобы отвести очередную бедняжку к мадам Люцине,а там жалкая бродяжка недельку-другую блаженствовала в сытости, роскоши ибезделье, если не считать обучения пению и танцам, а потом, совсем разнежась,оказывалась перед выбором: воротиться к своему первобытному состоянию илисделать самую малость – надеть красивое платье, сделать красивую прическу,принять новое красивое имя и в компании с другими красивыми девушками выйтивечером к красивым молодым людям, чтобы танцевать перед ними, изображаякрасивый цветок, а потом выбрать себе садовника, какой понравится. Пан Аскеназаназывал свой приют для бродяжек изысканно: Театр цветов, мадам Люцину – клумбой(роскошной или облезлой – в зависимости от настроения), а на самом деле это былсамый настоящий maison de joiе [33] – обычный публичный дом с необычнымантуражем. А потому, когда новенький «цветок» соглашался, ее спешно обучалинесложным эротическим приемам. «Нет ничего лучше практики!» – говаривала мадамЛюцина, которая для такого случая переодевалась в мужскую одежду и дажепривязывала к передку искусное, выточенное из дерева и до блеска отполированноечастым употреблением изображение мужского орудия средних размеров, которым,кстати сказать, избавлялись от всех преград непорочные девицы, попавшие вТеатр. Ну а затем новообращенные «высаживались в клумбу», как цинично шутиламногоопытная Ружа: выпускались к клиентам.

Девушки ели вволю, жили на всем готовом; имразрешали оставлять себе подарки «садовников»: хозяину шла только входная платаи плата «за услуги». И, насколько успела узнать Юлия, никто не спешил по добройволе покинуть Театр: ведь некоторые из девушек были спасены паном Аскеназой нетолько от бедности, но и от полиции, и, выйди они отсюда, их ждала бы тюрьма.

Как Юлию. Ведь она была самой отъявленной изотъявленных, отпетой из отпетых!