Кузница Тьмы - Стивен Эриксон

и невероятную свободу ребенок, перед которым простирались гладкие и чистые песчаные равнины. Возможно вобрав с молоком матери рассказы о войне, он забил себе голову мечтами о битвах и героизме; но даже тогда его место всегда было на стороне справедливости. Зло воплощалось в образе воображаемого врага, для которого насилие было подобно сладкому, несущему извращенное наслаждение нектару, и всех врагов ждало возмездие от игрушечного меча в мальчишеской руке.

В своем мире этот еще не тронутый уродством малыш спасал попавших в беду красавиц.

Нарада охватила внезапная тоска при мысли о ребенке, которым он когда-то был, и о кривом пути, по которому он теперь шел, оставляя позади забрызганный кровью песок.

А в лесу между тем продолжалась резня. В воздух поднимались дым и пепел от выжженных полян и почерневших рощ. Нарад утратил чувство направления, слепо следуя за своими товарищами, чье поведение, несмотря на все их неистовство, казалось ему бегством. Возглавлявшая отряд сержант Радас, отличавшаяся бесстрастным взглядом и мрачным выражением лица, объяснила, что они идут на север и что их целью является полоса земли по другую сторону реки от Обители Драконс, где они наконец встретятся с капитаном Скарой Бандарисом.

Капитан Инфайен увела свой отряд на восток через день после атаки, вероятно пытаясь соединиться с самим Урусандером, который, как говорили, намеревался идти маршем на Харканас.

Честно говоря, Нараду было все равно. Он был солдатом на нежеланной войне, безликим для своих командиров, но необходимым для удовлетворения их амбиций, и беспорядочно бившиеся в его черепе, пронизанные ужасом мысли ничего для них не значили. В этом отряде каждый мужчина и каждая женщина отдали слишком большую часть себя самих, слившись в безликую массу, где жизнь и смерть измерялись числами.

Одно дело – научиться видеть во врагах вместо тисте неких мерзких тварей; но, как понял Нарад, командиры воспринимали подобным образом любого солдата, какого бы цвета или покроя мундир тот ни носил. Не отключив сопереживания, никто в здравом уме не смог бы посылать других в бой, рисковать чужими жизнями. Думая о том, чем пришлось пожертвовать во имя войны, Нарад представлял себе того милого мальчика, из ладошки которого вдруг вырвали теплую руку, за которую он держался, и вновь вспоминал мягкую и податливую плоть, постепенно становящуюся холодной и безжизненной под тяжестью его тела.

Кто мог вернуться обратно, пережив подобное? Кто был способен прошагать назад по песку, заглаживая собственные следы и прочие свидетельства жестокости, чтобы потом протянуть руку и взять за ладошку своего ребенка, сына или дочь?

Нарад носил свое уродство у всех на виду, и, возможно, другим от этого становилось легче, поскольку они считали, что могут скрыть то уродство, которое прятали внутри себя. Он стал для остальных этаким знаменем, стягом, и его товарищи прятали угнетавшие их чувства за насмешками и издевательствами. Что ж, все правильно: трудно даже представить, что бывает иначе.

Они миновали очередное скопление сгоревших хижин, обходя почерневшие трупы. Никто из этих мертвых отрицателей никогда не держал никого за руку и не мечтал о героических деяниях. Никто не спал в объятиях матери и не радовался ласкам любимых, с дрожью воспринимая каждое драгоценное прикосновение как благосклонность судьбы. Никто не шептал обещаний другим или самому себе. Никто никогда их не нарушал. Никто никогда не оплакивал будущее ребенка, не вслушивался в утреннее пение скрытых в ветвях птиц, не ощущал прохладу льющейся в горло воды. Никто не молился о лучшем мире.

Нарад сплюнул накопившуюся во рту горечь.

Шедший впереди капрал Бурса оглянулся:

– Что, Вонючка, опять смерть поцеловала?

Остальные рассмеялись.

Каждое совершенное преступление являлось своего рода предательством. Первым нарушался барьер права собственности, что не могло случиться без отказа от уважения к другим и всего прочего, составлявшего правила приличия. Для этого требовались черствая душа и холодный взгляд. Куда легче после падения первого барьера было преодолеть второй – неприкосновенности тела, а когда чужое тело переставало что-либо значить, ранить его не составляло никакого труда.

Серьезность преступления измерялась уровнем связанного с ним предательства. На основании этого создавали законы и придумывали наказания. И все это касалось абсолютно каждого. Так работало общество, способное слить воедино все лица ради общего блага. Но это не имело ничего общего с тем, в чем больше всего нуждался Нарад – в чем нуждался каждый преступник, – с возможностью искупить вину.

Разве он не был готов пожертвовать ради этого всем? И пойти на любые муки, лишь бы только исправить то, что изменить уже было нельзя?

«Я не такой, как все остальные, – подумал Нарад. – В отличие от прочих, я преисполнен жалости. Для них не может быть искупления. Пусть же другие поплатятся жизнью за то, что совершили.

Но я хочу все исправить. Если бы я мог сделать хоть что-то, дабы изменить то, что случилось, то, что я совершил! Я шептал той женщине на ухо, умолял ее, а она ответила мне последним вздохом. Было ли в нем некое слово? Не знаю. И никогда не узнаю.

Ее любил другой мужчина, который хотел на ней жениться. Но я оказался последним мужчиной, державшим ее в объятиях. Урод Нарад, дрожащий, будто зверь. Я знаю, ты на меня охотишься, кем бы ты ни был. Я знаю, что ты мечтаешь найти меня и забрать мою жизнь.

Но ты меня не найдешь. Постараюсь сделать для тебя хотя бы это, ибо знай, что, забрав мою жизнь, ты все равно не познаешь ни облегчения, ни покоя.

Вместо этого, клянусь, я найду себе цель – правое дело, за которое стоит сражаться, и встану на пути каждого убийцы, каждого насильника, пока в конце концов не паду замертво».

Сквозь его молчаливые обещания донеслось эхо смеха, заставив Нарада невольно поежиться. Его лицо было лицом войны. Его тело насиловало невинных. И любой отчаянный шепот, обращенный к павшим, был ложью, а путь впереди был затянут огнем и дымом, и Нарад шел по этому пути, будто знамя в руках того, кто лишь ожидает сигнала к убийству.

Когда-то жил на свете маленький мальчик, вовсе даже не уродливый…

Ринт смотрел, как на надгробие укладывают последний камень. Вилл отошел назад, стряхивая с ладоней песок. Короткая трава на холме блестела от утренней росы, будто рассыпанные по земле алмазы. Тот тут, то там тянулись к небу стебли цветущих лишайников, увенчанные крошечными ярко-красными соцветиями, в каждом из которых сверкала жемчужная капля воды.

Он вновь представил себе безголовое тело, обнаружив, что ему трудно вспомнить лицо Раскана. Рядом