Мертвая земля - К. Дж. Сэнсом

– Неужели вы считаете Майлса и его командиров законченными болванами? – нахмурился Эдвард. – Можете не сомневаться: коли дело дойдет до сражения, Кетт и Майлс не будут принимать в расчет подобные выдумки. Они доказали, что умеют воевать. И уж конечно, сумеют привести нас к победе.

С этими словами Браун повернулся и скрылся в хижине Джозефины.

В воскресенье я, по своему обыкновению, вновь отправился прогуляться по лагерю. Военные учения возобновились, сотники обсуждали хозяйственные вопросы с деревенскими старостами. То и дело я останавливался, дабы принять участие в том или ином разговоре. Хотя повсюду царило беспокойство, порожденное полной неизвестностью о дальнейших планах протектора, в большинстве своем повстанцы оставались такими же приветливыми и дружелюбными, как прежде. Тревога о будущем не лишала людей жизнерадостности и сознания того, что они обрели наконец желанную свободу. Все мятежники были вполне довольны своими убогими жилищами, и я догадывался, что прежде им приходилось жить в еще более суровых условиях. Со всех сторон я слышал истории об отнятых землях и возросшей арендной плате, о несчастьях, от которых бедняки, чье имущество состояло лишь из коровы, лошади или нескольких овец, уже не могли оправиться. Главным, наиболее приятным предметом разговоров в лагере была еда. Многие в жизни не ели так сытно, как здесь, и при виде загонов, в которых разгуливали овцы, свиньи, куры и даже олени, сердца людей наполнялись радостью.

Проходя мимо хижин, сгрудившихся вокруг приходского флага Южного Бриквелла, деревни Вайтерингтона, я вспомнил крестьянского парня, которому братья Болейн проломили голову. «Всего лишь крепостной» – так они отозвались о своей жертве. Здесь, в лагере, не существовало никакой разницы между крепостными, привязанными к своей земле, и всеми прочими. В списке требований, который повстанцы направили протектору, освобождение крепостных было одним из главных пунктов. Но на Маусхолдском холме они уже обрели свободу.

На следующий день, пятого августа, я наконец отправился в Норидж в обществе Барака и Саймона. По моему настоянию с нами пошел и Нетти, так как рана, которую он получил в последней битве, гноилась и никак не хотела заживать. С большой неохотой парень позволил мне осмотреть свою опухшую руку, и вид раны порядком меня встревожил.

– Тебе необходимо побывать у лекаря, – заявил я непререкаемым тоном.

– Ни к чему поднимать канитель из-за подобной ерунды, – возразил он. – Заживет как на собаке.

Но в больших карих глазах Нетти плескалась боль, заставившая его уступить моим настояниям. На дороге, ведущей к подножию холма, царило оживление: в тот день многие обитатели лагеря вознамерились побывать в городе. Минувшим вечером каждый из повстанцев вновь получил небольшую сумму денег, и теперь люди собирались купить на базаре теплую одежду. Саймон суетился вокруг еле плетущегося Нетти; то, что к мальчугану вернулась способность беспокоиться о других, было добрым знаком, хотя я понимал, что он еще не скоро оправится от полученного потрясения.

– Скажите, ведь сегодня не будет никакого сражения? – громко спросил Скамблер, увидев идущую по дороге толпу.

Тоби Локвуд, оказавшийся рядом, услышав этот вопрос, бросил на Саймона презрительный взгляд.

– Конечно нет, – ответил я. – Все эти люди идут на рынок за покупками.

Хотя сам я отнюдь не принадлежу к числу храбрецов, излишняя впечатлительность мальчишки начала меня раздражать. Впрочем, напомнил я себе, всему виной та жизнь, которую бедняга вел до прихода в лагерь, – жизнь, исполненная страхов, обид и притеснений.

Епископский мост был цел и невредим, но в некогда грандиозную сторожевую башню попало несколько пушечных ядер, превративших ее в руины. Не только деревянные балки, но даже камни, из которых она была сложена, почернели от дыма. Свинцовая крыша частично расплавилась, отвалившиеся куски свинца валялись на земле. Один из повстанцев поднял такой кусок, повертел его в руках и швырнул в реку. У развалин башни стоял караул. Мы присоединились к людскому потоку, втекающему в городские ворота; я с беспокойством поглядывал на башню, опасаясь, что она рухнет нам на голову.

Холм-стрит являла собой картину полного разорения. Собор, разумеется, стоял на своем месте, но дома по обеим сторонам улицы были почти полностью уничтожены огнем; таверна «Голубой кабан», где некогда жил Барак, превратилась в бесформенную груду камней, стена Большого госпиталя и примыкающие к ней дома были полностью разрушены пушечными ядрами. Я не мог не восхититься меткостью, которую проявили наши канониры.

Толпа становилась все больше; при этом одни с ужасом озирались по сторонам, а другие радовались печальной участи, постигшей богатые особняки. На булыжной мостовой темнели пятна запекшейся крови, при виде которых Саймон поспешно отворачивался. Чем ближе мы подходили к пустоши Святого Мартина, тем чаще нам попадались подобные пятна, так же как и раздувшиеся трупы убитых лошадей. Дойдя до площади Тумлэнд, мы увидели, что ворота трактира «Девичья голова» заперты на засов, а ставни на окнах плотно опущены. Ворота, ведущие во внутренний двор особняка Августина Стюарда, были сожжены дотла; неподалеку стояла телега, груженная всяким добром, вне всякого сомнения краденым. Несколько повстанцев придирчиво осматривали ее содержимое. Да, никак нельзя сказать, что приказы капитана Кетта выполняются неукоснительно, подумал я. В душу мою впервые закралось сомнение в том, что Кетт способен направить стихию восстания в нужное ему русло.

Мы с Бараком, Саймоном и Нетти пересекли Тумлэнд и через широко распахнутые Эпингемские ворота вошли во двор собора. Двери собора тоже были открыты, хотя около них стояли караульные. Я предъявил им свой пропуск, и нам позволили войти внутрь, под высокие гулкие своды. Справа от дверей была устроена деревянная загородка, где стояло несколько десятков лошадей, с удовольствием жующих сено. Слева на соломенных тюфяках лежало множество раненых; некоторые из них кашляли и стонали от боли, другие как ни в чем не бывало играли в карты. Один из тюфяков был отделен от других холщовым занавесом, укрепленным на двух шестах; оттуда доносились приглушенные крики и визг пилы, рассекающей человеческую кость. Здесь, в огромном пространстве собора, эхо, подхватывая эти звуки, делало их особенно жуткими. Женщины в белых чепцах ходили между ранеными, разнося кружки с легким пивом; какие-то люди, как видно городские цирюльники, владевшие искусством хирургии, занимались перевязками. Я увидел знакомую худощавую фигуру доктора Белайса, а рядом с ним – еще двух медиков. Аромат ладана, прежде витавший в соборе, исчез, уступив место другим запахам – конского навоза и человеческой крови. У входа в боковую часовню, охраняемого двумя солдатами, стояли люди, ожидающие своей очереди зайти. Я догадался, что именно там расположился Роберт Кетт.

– Саймон, может, подойдешь к конюхам и предложишь им свою помощь? – спросил я. – Наверняка работы у них хватает.

Старательно отводя глаза от раненых, Скамблер юркнул за деревянную загородку. Мы с Бараком и Нетти, осторожно лавируя между тюфяками, направились к доктору Белайсу, который был занят тем, что перевязывал рану на голове одного из повстанцев. Когда он повернулся к нам, я поразился тому, как сильно он изменился. В те дни, когда доктор лечил меня, лицо его, как правило, светилось приветливостью и добродушием; теперь на нем застыло выражение усталости, растерянности и страха, в глазах полыхали злобные огоньки.