Анархизм - Алексей Алексеевич Боровой

ищет этого решения, и наконец сила, с которой он его защищает, не сводятся без остатка к одним экономическим условиям; все эти обстоятельства оказывают влияние, если и не на направление развития, то на его ход, на способ, каким осуществляется, в конце концов, неизбежный результат, и в этом смысле – отдельные индивидуумы могут дать много, очень много для своего времени».

Бернштейн и другие ревизионисты, разумеется, ушли еще гораздо дальше от первоначальных твердынь теории, отказываясь признавать за экономикой абсолютное значение.

То, что может быть здесь поставлено в упрек экономическому материализму в некритической его форме, это то, что, называя себя эволюционным учением, он совершенно игнорирует эволюцию «личности». Ортодоксальные марксисты, с таким жаром отстаивающие законы исторической необходимости, готовые принести им в жертву человеческую инициативу и свободное творчество, забывают, что «я с моим сознанием, с моей совестью есть также история» (Масарик «Философские и социологические основания марксизма»).

Даже признавая, что человеческая психика, реагируя на окружающие явления, обусловливает их и сознательно определяет, они все же не считаются с изменениями, происходящими во времени в самой человеческой природе, в способности ее реагировать на окружающие явления. Они следят за малейшими изменениями в социальной структуре и остаются равнодушными к изменениям в человеческой воле и психике. Глубокое замечание Маркса, что «человек, действуя на внешнюю природу, изменяет свою собственную», было совершенно забыто в разработке доктрины исторического материализма. И это сознательное или бессознательное игнорирование успехов человеческой природы, искусственное ее «упрощение» в угоду «объективным законам» есть несомненный результат полного неуважения к историческому опыту. Рост личности, с точки зрения исторического процесса, т. е. взаимодействия между личностью, обществом и материальной средой есть факт громадной социологической важности, и те, которые дорожат законами исторической необходимости, должны были бы озаботиться приведением в соответствие успехов материальной культуры с интеллектуальными и моральными успехами личности.

Личность живет не для исторических законов, и их фетишизм обязателен лишь для первичных стадий человеческого развития; социальный прогресс с каждым днем расширяет возможности сознательного самоопределения личности в стихийном до этого общественном процессе.

По мере восхождения на высшие ступени человек начинает сам ковать свое «общественное бытие».

В результате теория экономического материализма оказалась совершенно бессильной разрешить антиномию свободы и необходимости.

Противоречие это, проникающее всю теорию, нашло превосходную формулировку в труде проф. Булгакова «Философия хозяйства».

«С одной стороны, экономический материализм, – пишет он, – есть радикальный социологический детерминизм, на все смотрящий через призму неумолимой, железной необходимости», «игнорирующий личность», «приравнивающий ее к нулевой величине», «чуждый всякой этики».

С другой, он «не менее же радикальный прагматизм, философия действия», для которой «мир пластичен и нет ничего окончательно предопределенного, неумолимого, неотвратимого»; этот экономический материализм – «в своей социалистической интерпретации насквозь этичен», т. е. обращается к человеческой воле – ее свободе. И самая формула «свобода есть познанная необходимость» «насквозь прагматична», так как «познание есть идеальное преодоление слепой необходимости, а за ним следует и реальное».

Этими замечаниями, которые может разделить всякая непредубежденная критика вне зависимости от ее социально-политических платформ, подрываются самые основания теории в ее первоначальной непримиримости.

Наоборот, те аргументы, которыми обычно пытаются защищать теорию экономического материализма в этой ранней ее форме, сказываются слабыми и малодоказательными.

Профессор Туган-Барановский так формулирует важнейшие из этих аргументов: «1) неизбежность хозяйственного труда для создания материальной основы всякой иной деятельности, 2) количественное преобладание хозяйственного труда в общей совокупности социальной деятельности и 3) наконец наличность в хозяйственном процессе мало изменяющегося материального момента, не зависящего от социального развития и определяющего его».

Но совершенно справедливо указывает он, что, оставаясь именно на почве этих аргументов, можно констатировать «неизбежность уменьшения преобладающего влияния хозяйства по мере хода истории. Чем ниже производительность труда, чем теснее зависимость социального развития от материального момента внешней природы. Но само это развитие создает условия для относительного освобождения общества от власти хозяйственного момента. Общественное бытие есть не только причина, но и продукт сознания; и чем дальше идет общество, тем в большей мере общественный строй, все формы общежития, и даже форма хозяйства становятся продуктом свободного сознания людей…»

Одним словом, если экономический материализм, он не хочет, по слову Плеханова, отнесенному им к анархизму, быть «тощей абстракцией», то он должен отказаться от утверждения, что экономический фактор есть фактор первоначальный, к которому возвращается и от которого исходит все. Он лишь один из факторов, взаимодействующих в общественном процессе.

Любое общественное явление определяется не одной, а целой совокупностью причин. В свою очередь, причины, как выражается Минто, есть «совокупность всех условий явления, как положительных, так и отрицательных, при наличности которых всегда будет происходить данное следствие». Поэтому всякое искание первичного двигателя истории не только заранее обречено на неудачу, но является и научно совершенно несостоятельным.

По остроумному замечанию Бернгейма, экономический материализм, гипостазируя как самостоятельно действующую силу и выставляя как основную причину всего социального развития только одну сторону человеческой деятельности – материально-экономическую, впадает в обычную логическую ошибку материализма – смешение «непременного условия» с «производящей причиной». Красноречивой иллюстрацией могут служить слова Энгельса, которыми экономические материалисты обычно защищают творческую роль «экономики»: «Люди должны сначала есть, пить, иметь жилище, одеваться, прежде чем думать и сочинять, заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. п.» („Lehrbuch der historischen Methode und der geschichtsphilosophie“).

Так падают претензии экономического материализма на универсализм. Стремление его объяснить «все», исходя из одной экономической первоосновы, несостоятельно. Он преувеличил свое значение, полагая, что в нем ключ ко всем историческим эпохам, к раскрытию всех сокровеннейших тайн исторической общественности.

Так же должны пасть и его претензии на «научность». Марксизм есть культ науки. Он назвал «свой» социализм научным и именно в «научности» его видел его способность разрешить все «проклятые вопросы» и утвердить торжество правды.

Но марксизм утверждает себя как миросозерцание. А строить все миросозерцание на «науке» – ненаучно прежде всего. Это должно быть ясно после всех рассуждений предыдущей главы.

Необходимо также иметь в виду, что наука полагается не только актами интеллекта, но прежде всего актами воли, ибо, как остроумно однажды писал профессор Зелинский, наука может доказать что угодно, кроме самой себя, т. е. своего основания. Доказуемо лишь предпоследнее, последнее же нет. «Последнее» есть всегда предмет веры и утверждается волей.

Наконец именно «научность» марксизма – если не разуметь под ней личной глубокой учености Маркса – и подлежит оспариванию. Априорные и односторонние наблюдения, обобщения, построенные на параллелях, аналогиях и наудачу вырванных исторических примерах, полное смешение «объективного» и «причинного» с «должным» и политикой – все это не имеет ничего общего с «научностью» в общепринятом смысле этого слова.

Марксизм силен пламенной односторонностью своего верования во всеразрушающую силу экономического прогресса, верой в то, что стихийные силы «бытия» вне человеческой воли и вопреки ей приведут человечество к счастливому и справедливому концу. Пролетариат