Анархизм - Алексей Алексеевич Боровой

в этой системе был объявлен естественным, необходимым выразителем той «правды», которая, наперекор торжествующей сейчас злой воле, будет в конечном счете победителем. Полная гармонии общественность есть цель исторической миссии пролетариата.

Марксизм, таким образом, проникнут чисто буржуазным, рационалистическим оптимизмом. Он так же утопичен, как презираемые им утописты. Марксизм напитан не беспокойным критическим духом научности, но спокойным благим духом фатализма. Тот фетишизм товара и товарных отношений, который составляет наиболее гениальное открытие Маркса, от которого остерегал он всех других, подстерег его самого. Стихийные силы развития с их «разумной» целью – торжества социалистических начал – стали подлинным фетишем марксизма. Человек стал лишь относительным, исторически преходящим отражением тех сил, которые слагают и обнаруживают свое действие вне его.

Теория экономического материализма характерна лишь для определенных ступеней человеческого и общественного развития. Она не может претендовать на объективную ценность, на постоянное универсальное значение, ибо не следует забывать, что сам творец теории, согласно собственной доктрине, мог видеть в ней лишь продукт определенных производственных отношений. С изменением последних падает и самая теория. Она относительный, временный, психологический факт и не может, конечно, играть роль вечного глашатая истины. Сам Энгельс предвидел момент, когда должна она рухнуть. «Только тогда, – пишет он в „Анти-Дюринге“ про будущий социалистический строй, – люди будут сами вполне сознательно творить свою историю, а приводимые ими в движение общественные силы станут давать все в большей мере желаемые для них результаты. Это будет прыжком человечества из царства необходимости в царство свободы».

Но то, что Энгельс считал возможным лишь по достижении социалистической конструкции общества – свободное сознательное творчество, становится лозунгом уже современной личности, не желающей мириться с определением ее «сознания и воли» «бытием», а стремящейся сознательно устроить свою жизнь.

И это начинают признавать даже те, которые доселе еще продолжают религиозно веровать в доктрину экономического материализма. Долгое время веровали они в абсолютные формулы развития и гибели капитализма, установленные марксизмом. Верили и в знаменитую «катастрофическую теорию», согласно которой капитализм должен был рухнуть вследствие хронической дезорганизации промышленности – явления стихийного, слагающегося вне воли людей.

Но и в социальной философии современной немецкой социал-демократии теория «саморазрушения» капиталистического общества постепенно утрачивает значение одной из центральных руководящих идей. Она отступает на задний план, принимается за деталь. На первый план и современная социал-демократия выдвигает момент классовой борьбы, утверждая, что последняя поколеблет здание капитализма ранее, чем это сделала бы хроническая дезорганизация промышленности. Таким образом, классовое самосознание, классовая воля получают решительное предпочтение перед объективным фактором развития – бессознательным, стихийным экономическим процессом. Еще более рельефно выступает этот момент в «революционном синдикализме», вся тактика которого построена на признании примата «сознания» перед «бытием», и метод «прямого воздействия» которого есть наиболее яркое утверждение свободы человеческой воли, свободы человеческого творчества от мертвых производительных сил.

Однако в экономическом материализме есть сторона, которая должна найти себе место и в социологическом credo анархизма.

Эта сторона – постоянно бьющееся в нем, несмотря на все рационалистические наряды, напоминание о жизни.

Никто не нанес экономическому материализму более страшных ударов, чем он сам. Претендуя на «универсализм», «научность», «абсолютную» теорию развития, он сам сделал все, чтобы подозвать свои претензии.

Разрушительным для его утверждений оказалось то, что он в основу их положил начало жизни. Вечная текучесть жизни не имеет ничего общего с «универсализмом», «научностью», «абсолютизмом» придуманных теорий. И даже сверхисторический, у последователей его, авторитет Маркса оказался бессильным спасти в неприкосновенном виде его теории. Но постоянное возвращение от головокружительных полетов мысли, от утопий и мифологии к реальной действительности есть огромная заслуга марксизма. И анархизм должен ее помнить.

Глава V. Анархизм и политика

Является довольно распространенным мнением, что анархисты отрицают политическую борьбу.

«Традиционный анархизм» протестует против этого.

«Откуда могло сложиться подобное мнение? – читаем мы в сборнике писателей этого течения – „Хлеб и Воля“. – Факты, напротив, доказывают, что в современной Европе только анархисты ведут революционную борьбу с государством и его представителями, а государство ведь учреждение политическое par excellence. Не только анархисты не отрицают политической революционной борьбы, а за последние тридцать лет в Европе только анархисты и вели революционную пропаганду…»

В чем же заключается эта политическая борьба против государства? Сведенная к ее истинным размерам, это борьба против демократии: парламентаризма и политических партий.

Демократия есть самодержавие народа, народовластие, признание того, что суверенитет единый, неотчуждаемый, неделимый, принадлежит народу.

Идея «народовластия» и сейчас еще общепризнанный идеал радикальной политической мысли.

Но не говоря уже о более раннем опыте, весь опыт XIX века обнаружил тщету народных упований на «демократию». Народовластие есть фикция. «Народного суверенитета нет и не может быть», – пишет выдающийся немецкий государственник – Рихард Шмидт („Allgemeine Staatslehre“). В реальной государственной жизни действует не народ как таковой, но определенный верховный орган, более или менее удачно представляющий хаос индивидуальных воль, слагающих народ. Государство в лице верховного законодательного органа вытесняет «правящий народ». Суверенитетом облечен не он, но «орган», отражающий волю сильнейших, фактически волю господствующего общественного класса.

«Самодержавие народа» – одна из самых ранних политических конструкций. Ее знает античный мир, ее знало Средневековье. Но в полной разработанной категорической форме она продукт просветительного потока XVIII века и связывается по преимуществу с именем Руссо. Ему принадлежит наиболее глубокая политическая формулировка того общественного процесса, который заключался в переходе от самодержавия монарха к самодержавию народа. Этот переход был связан непосредственно с появлением на исторической арене новой силы – буржуазии.

Ее значение было огромно. В конце XVIII века весь мир с напряженным вниманием следил за событиями, протекавшими в революционной Франции. Величайшая из всех дотоле бывших исторических драм – Великая революция – в одних вселяла трепет и ужас, в других рождала восторги. Впервые среди феодальных обломков юная буржуазия властно возвысила свой голос, впервые языком просветительной философии и революционных публицистов заговорила она о неотъемлемых священных правах человека и гражданина. Все, казалось, улыбалось тогда этой вновь народившейся силе, могуче прокладывавшей себе новую дорогу. Буржуазия была властителем дум.

В знаменитой брошюре «О третьем сословии» аббат Сиес в трех вопросах и ответах резюмировал сущность социально-политических стремлений современной ему буржуазии. «Что такое третье сословие?» – спрашивал он. – «Все!» – «Чем оно было до сих пор?» – «Ничем!» – «Чем оно желает быть?» – «Быть чем-нибудь!»

И жизнь благосклонно отнеслась к требованиям революционной буржуазии; прошли года – и во всех конституционных странах мы видим ее не в скромной роли «чего-нибудь», а верховной вершительницей судеб целых народов.

Ей стали принадлежать и экономический, и юридический суверенитет. Народовластие, о котором она говорила в своих декларациях и конституциях, стало ее властью, самодержавие народа – ее самодержавием.

Демократия сулила: полное равенство, отрицание всех привилегий и преимуществ, привлечение всех к управлению страной. Это оказалось несбыточной мечтой. С одной стороны, уже