Анархизм - Алексей Алексеевич Боровой

по причинам формального свойства оказалось невозможным сделать народ действительным сувереном. То, что было бы мыслимо в небольшой общине, технически оказалось не под силу обширному народу. И кучка выборных, далеких от подлинной воли народа, стала фактическим сувереном. С другой – суверенная буржуазия сделала все, чтобы обеспечить «свое» самодержавие и защищать его от посягательств беспокойных индивидуальностей, недовольных тем порядком, который был упрочен буржуазным законодательством. Принцип народовластия был обрезан, извращен. Для выражения правильной народной воли понадобились цензы: имущественный, оседлости, возраста и пола. В принципе народовластия, этой фикции, господствующий класс нашел свою лучшую защиту. Он стал ее идейным и практическим щитом против всех «народных» нападений.

Критика демократии есть вместе критика принципа большинства.

В настоящее время общепризнано, что этот принцип был принят не во всех ранних демократиях. «Демократии древности, – пишет Еллинек в своем этюде „Право меньшинства“, – знали принцип большинства и проводили его различным образом, часто признавая при этом и права меньшинства. Напротив, средневековый мир признал его далеко не сразу и с оговорками. Сильно развитое чувство личности, которым отличались германские народы, не мирилось с тем, что двое всегда должны значить больше, чем один. Один храбрый мог победить в открытой борьбе пятерых, – почему же должен он в совете склоняться перед большинством. И потому в средневековых сословных собраниях мы часто встречаемся с принципом, что решать должна pars saniora не pars major, иначе – что голоса надлежит взвешивать, а не считать. В некоторых сословных корпорациях вплоть до позднейшего времени вообще не производился правильный подсчет голосов, например – в венгерском сейме. В общественной жизни германцев первоначально все решения принимались единогласно – особенно при выборах – большею частью путем аккламации, которою заглушались голоса несогласного меньшинства». И не только у германцев требовалось для принятия важных решений единодушие собрания, то же было и в славянском мире.

Однако при переходе к большим демократиям современности стало очевидным, что народовластие в его чистой форме невозможно. И новая демократия на место единогласия поставила начало большинства.

Последнее было обвялено единственно возможным способом решения общенародных вопросов; меньшинство должно было смириться, за большинством была признана постоянная привилегия правды.

Однако подобное признание было слишком вопиющим компромиссом, и апологеты демократии должны были подыскать ряд аргументов для его защиты.

Отметим лишь важнейшие.

Прежде всего указывали, что торжество начала большинства есть прочный исторический факт. Рассуждение Еллинека, только что приведенное, обнаруживает несостоятельность «исторической ссылки». Но если бы даже и все исторические народы практиковали большинство вместо единогласия, это могло обозначать только одно, что подлинной демократии история еще не знала. Начало большинства есть слишком очевидная фальсификация народной воли, принуждение к согласию, неуважение к чужой свободе.

Указывали далее, что решение общественных вопросов началом большинства сообщает обществу устойчивость. Согласие большинства на известное мероприятие, реформу является гарантией, что реформа популярна, что она имеет глубокие общественные корни, что она удовлетворяет действительным запросам общества.

Большинство – в глазах его апологетов – является не только гарантией устойчивости, но и необходимой гарантией прогресса. Меньшинство было бы бессильно провести в жизнь то, что отвечало только бы его интересам, и общество при отсутствии принудительной власти «большинства» страдало бы от постоянных контроверз, творчески бесплодных. Некоторые наиболее упорные сторонники полного смирения меньшинства даже охотно признают, что то общество представляется им более созревшим и здоровым, которое даст в обсуждении важнейших проблем общежития maximum разногласий. Но… ввиду невозможности какого-либо реального исхода для всех этих разногласий, меньшинство должно склониться пред волей «большинства».

Некоторые отстаивают «большинство», следуя за Бентамом с его принципом утилитаристической морали. Достижение удобств, счастья возможно большей части общества, вот идеал, к которому следует стремиться. Нравственнее и целесообразнее сделать счастливым «большинство», чем меньшинство. Арифметика является критерием истинности принятых решений.

Наконец господствующим мотивом в защиту «большинства» является соображение о совершенной невозможности добиться в большом обществе единогласия. Принятие начала «большинства» как руководящего регулятора общественной жизни диктуется, таким образом, мотивами технической целесообразности, политической необходимостью. Или отказ от демократии, или принцип «большинства» – середины нет.

Едва ли нужно говорить, что все эти соображения, независимо от их формальной, внешней справедливости или практичности, ничего общего не имеют с защитой «правды» или «нравственного достоинства» решения. О свободе и, следовательно, морали не может быть и речи там, где дело идет о количественном подсчете голосов.

«Большинство» может быть неправо, и исторические случаи «неправоты» большинства столь часты, многочисленны и столь самоочевидны, что на них едва ли стоит останавливаться.

Но и помимо соображений «правоты», которая может чрезвычайно субъективно толковаться, принципиальное согласие на постоянное подчинение большинству является величайшим нравственным унижением для подчиняющегося, отказом не только от свободы действий, но часто и от свободы суждений, свободы верований. При управлении большинством меньшинство становится рабом, который только в бунте выражает свою волю. Право большинства есть право сильного. Основанное на порабощении чужой воли, отрицании чужой свободы, оно должно быть отвергнуто анархическим сознанием. «Когда среди ста человек, – писал Л. Толстой, – один властвует над девяносто девятью – это несправедливо, это деспотизм; когда десять властвуют над девятью – это тоже несправедливо, это олигархия; когда же пятьдесят один властвуют над сорока девятью (и то только в воображении – в сущности же опять десять или одиннадцать из этих пятидесяти одного) – тогда это совершенно справедливо – это свобода!»

Превосходный пример, одновременно характеризующий и негодность нравственной природы «большинства» и техническую недостижимость этого начала в большом обществе.

И на беглом анализе современного парламентаризма мы легко убедимся, что «большинство», представляющее фикцию народовластия, в действительности обращается всегда в правящее меньшинство – олигархию.

* * *

«Парламент – есть лучшее средство защищать общенародные интересы», – говорит современная государственная наука, гласят катехизисы современных политических партий.

С того момента, когда победоносная буржуазия впервые утвердила в парламенте свой оплот претив феодальных властителей, парламент остался в сознании народов неизданным палладиумом политических свобод и политического равноправия.

Пусть долгая парламентская история дала достаточно примеров тому, что рабство широких народных масс всегда уживалось и уживается с парламентом – этим признанным защитником квазинародных вольностей, что парламент оказался совершенно неспособным, даже в самые блестящие периоды своего существования, защищать реальные, а не фиктивные только интересы трудящегося населения, что народные представители из приказчиков пославших их сюда состоятельных классов неизменно обращались всегда в самодовлеющий тяжелый аппарат, начинавший немедленно жить своей собственной жизнью, чуждой, а иногда и враждебной интересам обманутых доверителей.

Недвусмысленной защиты плутократического благополучия да крохотных полумифических подачек голодному пролетариату было довольно, чтобы в парламент уверовали и веруют еще и сейчас не только «буржуазная», но и «социалистическая» наука.

Парламент создан буржуазией. Он сыграл уже крупную историческую роль; в свое время служил он могучим средством борьбы буржуазии против феодальной реакции. Законодательства, которыми мы обязаны различным национальным парламентам,