Анархизм - Алексей Алексеевич Боровой

носят на себе яркую, несомненную печать творчества той социальной группы, которая вызвала к жизни и самый парламент.

Целые исторические эпохи обращали парламент в лозунг наиболее прогрессивных слоев общества; крупная и мелкая буржуазия по очереди писали на своих знаменах парламентские вольности.

Но времена, когда буржуазия выступала передовым борцом за права человека, давно прошли, героический период ее отошел в область преданий, революции ее потускнели, обветшали знамена и лозунги.

И теперь, после деловых турниров, в конторах и банках, избалованная успехами, не забывает она в часы досуга излюбленного ею когда-то парламента. Но она к нему не относится уже с прежней ретивостью; нередко в интимном кругу она не прочь и сама добродушно посмеяться над чистой и наивной верой в его целебную силу.

Ея прежняя энергия просыпается лишь тогда, когда новые борцы за новые права человека – пролетариат – идут на них с оружием в руках. Тогда парламентская машина работает полным ходом, льются потоки красноречия, ораторы распинаются за «общее благо», «интересы и прочность страны», напоминают дерзким пришельцам, тревожащим покой буржуазии, о традициях, о драгоценных заветах прошлого.

В конце концов, буржуазия облегчает свою совесть, бросая фиктивные подачки; вновь все успокаивается, вновь начинается дли нее безмятежное существование.

И вот, за эту парламентскую машину, которая столько лет служила верой и правдой привилегированному классу, жадно хватаются социалисты, надеясь также найти в ней целебное средство против несовершенств современного капитализма, думая, что парламент – слуга, будет работать так же честно и усердно и на нового хозяина, как он работал на старого.

Но что такое парламент? Какую службу он может нести революционному классу?

Основная задача парламента заключается в том, чтобы предоставлять общенародные интересы, чтобы, внимательно прислушавшись к голосам граждан, ознакомляться с их нуждами и путем своевременного и целесообразного вмешательства содействовать общему благополучию.

Такова, конечно, задача по существу любого органа государственного управления, но парламент менее, чем какой-либо другой орган, способен стоять на страже именно общенародных интересов.

Парламент является одной из форм народного представительства. В нем народ как бы переносит на избранников свою волю, и парламент в целом являет собой национальную волю. Воля парламентского большинства или фактически воля народного меньшинства становится волей народного большинства, волей всех.

Но такое понятие представительства есть понятие юридическое, а не политическое.

«В политической же действительности, – пишет авторитетнейший из новых государственников, Еллинек, – мы имеем в парламентском постановлении… всегда лишь волю большинства голосующих членов парламента. Руссо совершенно прав: нельзя желать за другого, столь же мало, прибавим мы, как нельзя за другого есть или пить».

Таким образом, представление народной воли волей парламента есть фикция, которая не перестает быть фикцией только оттого, что имеет за собой почтенный возраст или потому, что здесь «юридические представления… глубоко срослись с общим правоубеждением, хотя и бессознательно для широких слоев общества.

Парламентская воля есть искажение народной воли.

Какие бы мы избирательные законы ни сочиняли, какие бы мы ни придумывали коррективы вроде пропорциональных выборов в погоне за чистой народной волей, все наши усилия напрасны.

Благодаря чрезвычайному многообразию индивидуальных воль, представляющих народ, благодаря неуловимым иногда оттенкам, из которых каждый имеет неоспоримое право быть представленным в любой парламентской комбинации и в любом избирательном законе, мы имеем лишь жалкую пародию на то, что мы с такой уверенностью и гордостью называем волей народа.

«В народной жизни масса различий, – пишет Еллинек в своем блестящем этюде о конституциях, – не сразу заметных и не подлежащих измерению, и они, несомненно, остаются без представительства при системе, построенной исключительно на количестве населения… Пропорциональные выборы не в состоянии обеспечить представительства всем справедливым интересам народа, потому что на выборах народ обыкновенно делится на партийные группы, а партии отнюдь не соответствуют группировке народа во всей ее полноте. Поэтому, – заключает Еллинек, – проблема правильного, справедливого избирательного права абсолютно неразрешима… Ни одно политическое учреждение не основано в такой мере, как народное представительство, на фикциях и на несоответствующих действительности идеальных построениях».

«Чем далее увеличивается численность населения государств и общин, – пишет Масарик, весьма далекий от анархистского миросозерцания, – чем сложнее становятся общественные отношения, чем более образованно население и чем более развиты его потребности, тем чувствительнее несоответствие между волей населения и волей парламента» («Философские и социологические основания марксизма»).

Даже всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право даст нам одни иллюзии народного представительства, становящиеся еще более обманчивыми в зависимости от роста процента воздерживающихся от выборов.

В одной из своих речей Бисмарк представил однажды палате следующий любопытный расчет: «Из числа имеющих право выбора принимали в нем участие всего 34 %; большинство этих 34 % выбрало избирателей, которые могли, таким образом, иметь за собой 20–25 % всего числа, имеющих право участвовать в выборах. Большинство избирателей выбирало депутатов, число которых представляло, таким образом, 13–15 % общего числа, имевших право участвовать в выборах».

Бранденбург, приводящий этот расчет в своем любопытном этюде о парламентской обструкции, замечает, что Бисмарк умолчал о том, что «благодаря трехстепенным выборам небольшое число населения может существенно повлиять на результат выборов, и что открытая подача голосов сильно вредит результату выборов». «Но, – замечает Бранденбург, – и при размерах участия в выборах в 70 %, депутаты едва ли могут с уверенностью являться представителями более чем 40–50 % всего числа избирателей, а парламентское большинство, если оно не подавляюще велико, будет выразителем мнения только 25–35 % всех, имеющих право выбора. Если, например, – заключает он, – в нынешнем рейхстаге консерваторы, ультрамонтаны и протестанты вместе будут иметь большинство – 219 голосов из 397, то все же они представят собой только 32½ % всего числа избирателей».

Таким образом, никакое парламентское большинство не может представлять народа, не может выражать его воли.

Казалось бы, воля народа все же могла получить известное выражение, если бы немногие и случайные представители его были снабжены императивными мандатами и, таким образом, не могли уклониться от подлинных желаний народа или, вернее, его отдельных господствующих групп.

Но теория уже довольно показала, что парламентаризм и императивные мандаты несовместимы, и современные законодательства их не знают. Представители, законодательствуя, осуществляют свою волю, выдавая ее за волю народа.

Эта идея, бесспорная и ясная, идея подкрепляемая математическими доказательствами, становится еще более яркой, еще более убедительной, если мы будем оперировать не туманным понятием «народа» с его несуществующей единой и цельной «народной волей» и его фиктивными «общенародными интересами», а конкретно существующим классовым обществом.

На месте единого и неделимого народа мы видим борющиеся группы, сталкивающиеся интересы, которые беспощадно расправляются друг с другом и только в целях самозащиты или в состоянии крайней необходимости вступают в компромиссы и заключают соглашения.

Эти интересы встречаются не в открытом поле, а в парламенте; в современном государстве оружием является избирательный бюллетень, парламент – местом, где учитываются победы и поражения и заключаются договоры борющихся сторон.