Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше - Стивен Пинкер

~

Однако загадка остается. Если месть эволюционировала как инструмент сдерживания, почему к ней так часто прибегают в реальности? Почему она не работает подобно ядерному арсеналу в холодной войне, создавая баланс угроз, который держит в узде всех? Зачем нужны циклы вендетты с возмездием, провоцирующим возмездие?

Основная причина — морализаторский разрыв. Люди считают вред, который они причинили другим, оправданным и незначительным, а вред, от которого пострадали сами, — неспровоцированным и колоссальным. Эта бухгалтерия заставляет обе стороны набирающего обороты конфликта по-разному подсчитывать число ударов и по-разному взвешивать нанесенный ущерб[1540]. Как сказал психолог Дэниел Гилберт, противники, увязшие в затянувшейся войне, часто ведут себя как мальчишки на заднем сиденье автомобиля, которые жалуются родителям: «Он ударил меня первый». — «А он стукнул меня сильнее!»[1541]

Простую аналогию тому, каким образом непонимание может привести к эскалации конфликта, можно увидеть в эксперименте Сукхвиндера Шергилла, Пола Бэйза, Криса Фрита и Дэниела Вулперта, в котором участник помещал палец под опускающуюся планку, которая могла довольно сильно его придавить[1542]. Потом он должен был в течение трех секунд давить на палец партнера с той же силой, какую почувствовал сам. Затем его партнер получал те же инструкции и участники менялись местами, запоминая приложенную к ним силу. После восьми раундов второй участник применил силу в 18 раз большую, чем та, что была приложена к нему в самом начале. Причина здесь в том, что люди недооценивали давление, которое они оказывали, в отношении к тому, какое они ощущали, и каждый раз они усиливали давление примерно на 40 %. В конфликтах реальной жизни такая ошибка восприятия порождается не только иллюзиями чувства осязания, но и иллюзией морального чувства, а в результате и там и там все туже затягивается спираль болезненной эскалации.

На страницах этой книги я уже отдавал должное Левиафану — правительству с монополией на легитимное применение силы — как основному способу снижения насилия. Конфликты и анархия идут рука об руку. Сегодня мы можем оценить по достоинству психологию, лежащую в основе эффективности Левиафана. Закон может быть туп как осел, но это незаинтересованный осел, и он способен взвесить причиненный вред без эгоистичных искажений, свойственных исполнителю или жертве. Одна сторона всегда будет не согласна с его решением, но монополия правительства на насилие не позволяет проигравшему что-либо предпринять, причем он и хочет этого меньше, ведь он не выказал слабости перед противником и ему нет нужды затевать драку, чтобы отстоять свою честь. Аксессуары Юстиции, римской богини правосудия, выражают эту логику сжато и точно: 1) весы, 2) повязка на глазах, 3) меч.

Левиафан, осуществляющий правосудие с мечом в руках, все еще пользуется этим оружием. Мы знаем, что мстительность правительства может переходить все границы — вспомните о жестоких наказаниях и экзекуциях, популярных до Гуманитарной революции, и об избыточных тюремных сроках в наши дни в США. Уголовные наказания часто оказываются тяжелее, чем это необходимо для тонкой настройки стимулов, которые могли бы минимизировать сумму причиненного обществу вреда. Отчасти это делается сознательно. Смысл уголовного наказания не только в специфическом и общем сдерживании и поражении в правах. Наказание — это еще и справедливое возмездие, отражающее желание граждан отомстить[1543]. Даже будучи уверенны, что совершивший гнусное преступление впредь никогда не нарушит закон и никому не подаст пример, мы чувствуем, что «справедливость должна восторжествовать», а преступник — пострадать, чтобы уравновесить страдание, причиненное им. Психологический мотив воздаяния по заслугам понятен. Дэйли и Уилсон замечают:

Итак, месть — это абсолютный императив. Охваченные жаждой возмездия, мы не думаем о ее эволюционном смысле. В силу этого расплата, которую люди определяют за вину, может очень слабо соответствовать задачам стимулирования.

Психологи Кевин Карлсмит, Джон Дарли и Пол Робинсон придумали несколько сценариев, чтобы отделить сдерживание от желания отомстить[1545]. Справедливое возмездие учитывает мотивы преступника. К примеру, растратчик, который спускает деньги на предметы роскоши, скорее всего, получит более суровое наказание, чем тот, кто отсылает их нищим сотрудникам компании в странах третьего мира. Сдерживание, напротив, учитывает, какой пример нарушение подает окружающим с учетом грозящего возмездия. Злоумышленник вычисляет целесообразность правонарушения, умножая вероятность провала на величину грозящего наказания; следовательно, преступление, обнаружить которое труднее, должно караться строже. По тем же соображениям строже нужно карать и преступление, привлекающее внимание публики, потому что в этом случае наказание содействует общему сдерживанию. Но когда психологи просили респондентов назначить наказание выдуманным преступникам из этих примеров, их решения были направлены только на справедливое возмездие, но не на сдерживание. Люди строги к мотивам преступника, но вообще не учитывают тот факт, что преступление было трудно обнаружить или что оно широко освещалось в прессе.

Реформы, за которые выступал экономист-утилитарист Чезаре Беккариа во времена Гуманитарной революции и которые привели к отмене жестоких наказаний, были необходимы для того, чтобы правосудие отказалось от импульсивного порыва заставить негодяя страдать и обратилось к практическим задачам сдерживания. Эксперимент Карлсмита предполагает, что люди и сегодня не прошли этот путь до конца и не думают о правосудии с чисто утилитаристской точки зрения. Однако в книге «Чистый лист» я доказывал, что даже те судебные процедуры, которые, как кажется, вызваны желанием отомстить, в конечном итоге служат целям сдерживания: если система когда-нибудь станет слишком уж узко практической, преступники научатся ее обыгрывать. Наше желание восстановить справедливость лишает их этого шанса[1546].