И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

не может альтерглобалистов. Однажды за дружеским ужином Ив что‐то сказал в их защиту, и она сразу вскипела:

– Не может общество ставить своей целью достижение равенства. Посмотри, что бывает, когда стремятся к равенству. Люди не равны.

Ив отвечал ей тем же языком: равенство – вовсе не цель, это средство, чтобы лучшие могли прорваться наверх вне зависимости от того, к какому слою общества они принадлежат. Если “деньги – это движущая сила”, то почему она сама восхищается только учеными, художниками и писателями? Анна заупрямилась, они повздорили. Утихомирили их гости. В какой‐то момент Ив оказался на кухне вдвоем со старым другом и, видя немой вопрос в его взгляде, с печальной улыбкой сказал:

– Ты, наверно, удивляешься, что я делаю с этой женщиной или что она делает со мной?

– Нет, – cпокойно ответил друг. – Просто вы очень разные. Как полюса плюс и минус.

Анна говорит еще и такое: – Я ничем не могу удовольствоваться. И ты меня за это возненавидишь. Для мужчины унизительно, когда он не в состоянии удовлетворить запросы женщины.

Ив и тут не находит что возразить. Он изо всех сил убеждает себя, что, несмотря ни на что, Анна все‐таки может выиграть, променяв мужа на него.

Однажды, разозлясь всерьез, он отыскал в своей библиотеке книгу Дриё ла Рошеля “Женщина у своего окна” и дал Анне прочитать его реакционное мизогинное высказывание: “Женщина, существо насквозь реалистичное, способна любить мужчину только за его силу и положение”. – Вот. И ты что же, совершенно согласна с этим подонком Дриё? – Тем не менее так и есть, – ошарашила его Анна. – Посмотри на себя: у тебя в кармане билет в первый класс, а ты предпочитаешь ехать вторым или остаться на перроне – это же нелепо! – Мне не нравятся пассажиры первого класса. Если ты меня любишь, переходи ко мне во второй.

Эта метафора Иву не по нутру. Она похожа на ловушку. Если жизнь – это поезд, то кто проверяет билеты, и поди знай, кто едет в первом классе зайцем! Метафора доходит до абсурда, не хочет он ее продолжать.

Но Анна подталкивает его к переменам. Раз ему все равно, быть или нет успешным писателем, так почему бы им не стать? Но он не уверен, что подходит на эту роль. Каждый раз, когда он замечает во взгляде собеседника восхищение, ему делается неловко. И хочется отряхнуться, как собаке после дождя. Он чувствует себя самозванцем. И ему кажется, что весь мир наполнен самозванцами.

Однако же он снова стал писать, и “Абхазское домино” продвигается. В чем‐то Анна, конечно, права. С какой стати структура книги должна строиться по образцу партии в диковинную, всеми забытую игру? Ив улыбается и с удвоенным рвением продолжает выстраивать свое здание.

Тома и Ромен

На 17 часов в ежедневнике Ле Галя записан Фабьен Даллоз, и точно в это время в дверь звонит этот новый, незнакомый пациент. Тома радушно встречает его:

– Месье Фабьен Даллоз? Тома Ле Галь. Прошу вас.

Посетитель заходит, он необычайно высокого роста, но Тома не сразу, а только когда он садится в кресло, узнает в нем Ромена Видаля. Ну да, Ромен – Фабьен, это складно, а “Даллоз” и “Видаль” – известные справочники.

Тома садится за стол, напротив мужа Луизы. Какое‐то время он колеблется, не признаться ли, что хитрость разгадана, но с каждой секундой это становится все труднее. А привычная обстановка и удивление заставляют Тома машинально произнести привычное:

– Слушаю вас.

Ромен поначалу молчит. Тома не допускает мысли о простом совпадении – Видаль определенно явился сюда не за консультацией; Луиза с ним поговорила, и он пришел, чтобы посмотреть на человека, который хочет отнять у него жену. Он думает, что, сменив имя, получил преимущество в этой игре. Но рано или поздно Ле Галь и настоящий Ромен Видаль должны столкнуться, и к концу визита Фабьен Даллоз будет вынужден сбросить маску.

Пауза затянулась, Тома не прерывает ее. Незачем сразу же вызывать мужа Луизы на откровенность.

– Не знаю, как начать. С чего начать, – наконец произносит Ромен.

Всегда начинайте с конца, не произносит вслух Тома. Если вы думаете, что жизнь – это книга, конца вы не увидите.

Вообще‐то, как ни странно, эта встреча вполне могла бы обернуться чем‐то вроде психоаналитического сеанса. Один человек приходит к другому со своим секретом, который на самом деле не совсем секрет и который ему придется открыть. И этот человек не особенно разговорчив.

– Ну ладно, – резко приступает к делу Фабьен-Ромен. – Коротко говоря, дело вот в чем: я женат, у нас двое детей, моя жена встретила другого и сказала мне, что собирается меня бросить. Все очень просто. Мне очень… плохо, но я не думаю, что психоанализ поможет. Это ведь длится не один год, а уходит она прямо сейчас.

Ромен смолкает. Тома открывает блокнот, что‐то записывает, собираясь с духом, и наконец не выдерживает:

– Вы ведь Ромен Видаль? Простите, но играть в кошки-мышки – не лучшая идея.

Ромен смотрит ему в лицо, потом переводит взгляд на подставку настольной лампы. Лицо его темнеет, он начинает часто дышать. Тома встает – поза отрешенно сидящего аналитика уже неуместна, —

подходит к окну, приоткрывает шторку. Он ждет, что Ромен даст волю гневу и горю. Но тот упорно молчит. Тома поигрывает шторкой, которая – очень кстати приходит ему в голову – называется жалюзи, что значит “ревность”. – Я понимаю, почему вы пришли. Мне тоже было любопытно узнать, какой вы. Я был на вашей лекции.

По улице проезжает скорая помощь, через стекло сирену еле слышно. Тома следит за машиной, звук угасает совсем. – Раз вы тут, у меня в кабинете, значит, чего‐то ждете от нашей встречи. Но я не знаю чего: не станете же вы просить меня, чтобы я разлюбил Луизу. – Нн… нет, нет, конечно, – шепчет Ромен, к нему вернулось юношеское заикание. – Вы пришли, чтобы заглянуть в лицо тому, в ком причина ваших бед. Это нормально.

Тома по‐прежнему смотрит на небо, на деревья во дворе. Наверняка Ромен ожидал увидеть соперника не таким. – Вы растеряны. Явившись сюда, прямо ко мне, вы хотели почерпнуть силы, чтобы отвоевать Луизу. Но я на пять лет старше вас, на десять – старше Луизы, иначе говоря, старик. Вы человек блестящий, знаменитый. Так почему же я? Ведь я ничем не лучше, даже наоборот.

Ромен поднял глаза. Тома все ждет, что он заговорит, но он молча разглядывает золотистые пылинки в солнечных лучах. Что ж, аналитик продолжает говорить ровным голосом в тишине, которую ранит каждый звук. – Вы смотрите на свою разбитую жизнь как на чью‐то чужую. Вы страдаете, вы унижены. Вы перестали уважать себя. Понятное чувство.

Тома перемежает фразы паузами в