И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

не еврей. Будь я евреем, наши с тобой отношения вряд ли могли бы завязаться.

И Анне нечего ответить. Она вспомнила, как однажды, когда она сказала Ле Галю, что Ив – гой, аналитик спросил:

– А вы могли бы влюбиться в еврея?

Она опешила. А вопрос был хороший. То, что Ив – гой, облегчало дело. Лечь в постель с другим евреем было бы непристойно, значило бы осквернить союз, освященный в синагоге. Ив был из другого, параллельного, экзотического мира. И его мир так мало соприкасался с ее собственным, что эта связь не тянула на измену супружескому долгу.

Луиза и Ромен

Австралийская птица-лира, которую также называют менурой великолепной, может имитировать все звуки, от тарахтенья дизельного мотора до треска отбойного молотка. В тот день, чтобы воспроизвести шум Парижа, хватило бы дюжины этих великолепных менур.

Влюбленная Луиза чувствует легкость, почти летит. Из-за этой вновь обретенной легкости она и покидает Ромена. Небо ровного серого цвета. На нем ни солнца, ни фигурных облаков. А ей, Луизе, подошла бы лучисто-серебристая лазурь, как в Аргентине. Пять лет назад она была в Буэнос-Айресе. И само название этого города навсегда связалось у нее с небесной синевой, облегающей угловатые высотки.

Вывески по дороге: булочная “Как в старину”, киоск “Пресса – Лото”, банк “Аграрный кредит”. Слово “аграрный” посреди города не кажется Луизе несуразным. Ей всегда нравился этот эпитет – он и сам по себе несуразный. На автобусной остановке – реклама американского фильма с Николь Кидман. Рядом еще одна рекламная панель: раз – и немецкий седан сменяется на ней корейским смартфоном. Луиза заряжается энергией дневного света, лиственного трепета, колыханья ветвей. Смотрит на афиши, на копающих траншею в развороченном асфальте рабочих, на магазины, на платья и туфли прохожих. Смотрит на туфли и платья, хотя собирается оставить Ромена.

Она накрасилась, надела черное платье, которое, как она точно знает, ей очень идет. Надушилась духами с ароматом плюща и сандала, которые ей подарил на день рождения Ромен, слишком ярко-древесные и слишком роскошные, на ее вкус. Зачем‐то долго прихорашивалась, хотя скорее стоило бы из деликатности постараться выглядеть по возможности некрасивой и непривлекательной. Для кого, спрашивается, она так старалась: для мужа или для себя?

Она проходит по бульвару Сен-Жермен, и все мужчины, сидящие на террасах кафе, разглядывают ее. А все встречные женщины смотрят на нее мужским взглядом.

Она идет бросать Ромена. У нее хватит духа сказать, что она уже давно его бросила. Она шагает по Парижу, и сейчас она выскажет все: что нить, связующая их, оборвалась, ее к нему привязывают дети, но этого недостаточно. Она больше не представляет себя рядом с ним. Она уже забыла, как еще вчера ей было хорошо идти с ним под руку.

Перед этим Луиза успела заполнить в уме длинную таблицу, выстроив аргументы в столбик. Получился предельно рациональный чертеж, похожий на план какого‐нибудь американского города. Одна графа – за то, чтобы расстаться с Роменом, другая – против. В графе “За” – “Я все еще люблю тебя”. Вернее, она любит мысль о том, что любила его, это похоже на сладость во рту от выпитого кофе. “Я больше не люблю тебя” – в графе “Против”. Вернее, она больше не любит его так, как надо бы любить, чтобы любить его и дальше.

И поперек колонок она могла бы написать: твоя особая улыбка, твой вид скучающего джентльмена, твой горький юмор, твои серо-зеленые глаза, твои длинные тонкие руки. Одни и те же слова могли бы заполнить обе графы – и “За”, и “Против”; Луиза поняла: то, что привлекало ее вчера, сегодня отталкивает. Мягкое женственное обаяние, которое когда‐то ее соблазнило, больше ее не трогает, теперь ее прельщает резкость. Его робкие ласки, вчера будившие в ней нежность, сегодня только раздражают, сегодня ей мила ненасытность.

Составила и список их с Роменом различий. В кино он всегда выбирал место в задних рядах, а она предпочитает сидеть поближе к экрану. Когда они входили в автобус – номер 30, 31, 53, 27 или 21, – Ромен всегда исхитрялся занять для них два места. Луиза вполне готова была ехать стоя. Когда они ходили в магазин – в “Монопри”, “Карфур”, “Франпри”, – Ромен все отбирал очень разумно: ни одной клубничины с бочком, ни одного багета с надломом. У Луизы так никогда не выходит. Они все время спорили: из‐за хлеба – сырой он или пересушенный; из‐за войны в Ираке – нужно было ее затевать или нет; из‐за цвета стен в спальне; и каждый раз Ромен ей уступал со вздохом – не важно. А что важно, Луиза не знает.

Да-да, Луиза составила списки, это ее манера упорядочивать жизнь.

С Роменом она полюбила запах свежего сена у большого пруда в Люксембургском саду, хоть у нее аллергия на свежее сено. Полюбила сирену на барже под мостом Искусств и ветер, задирающий юбку, как пел Брассенс. Полюбила ледяной вихрь сибирской депрессии, дохнувший как‐то утром на площади Бланш, хоть не любит ни холод, ни площадь Бланш. Полюбила розовый закат, на который смотрела прищурясь из парка на холме Бют-Шомон. И горяченный шоколад в кафе на улице Аббесс, и даже боль от ожога во рту. Все это она полюбила, и Ромен был с ней рядом в те времена, когда она его любила. Или она потому и любила его, что он тогда был с ней рядом?

Ромен ждет Луизу в бистро на улице Монмартр, сидит и пьет кофе.

Когда‐то она объяснила ему, что “бистро” – это русское слово “быстро”, так в 1815 году, когда русские были в Париже, их солдаты торопили трактирщика – чтобы скорее, “быстро! быстро!”, налил им стаканчик, пока не пришел офицер. А он рассказал ей, что японцы собирались вывести сорт кофе, в котором не было бы кофеина (или было бы больше, она позабыла). Луиза ему сообщила, что самый старый дом в Париже находится на улице Монморанси и что там жил (и умер) алхимик Никола Фламель. Ромен сказал ей, что Мутон-Дюверне был генералом, а Данфер-Рошро[17] – полковником (или наоборот). За десять лет они много чем обогатили друг друга. Луиза мало что из этого запомнила, да и Ромен не больше.

Ромен, скорее всего, заказал себе кофе.

Он, наверно, волнуется, наверно, почувствовал, что голос Луизы, уже как бы отсутствующий, сулит ее отсутствие в будущем. Сначала он откажется понимать, потом захочет, чтобы Луиза сказала ему, что ей жаль уходить, захочет продлить этот последний момент, захочет, чтобы время растянулось, как волна, чтобы одно произнесенное Луизой слово удержало ее, как будто она вдруг