Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

Они шли по дороге Коскела, темной от надвинувшегося леса. Аксели открыто говорил о своих думах и планах:

— Я, конечно, с удовольствием заплачу цену дикой, необработанной земли. Я не прошу, чтобы мне отдали так, задаром. А если бы еще получить остаток болота да поднять его — это перекрыло бы наши потери. Тогда бы мы зажили по-настоящему. Можно было бы уж постараться всерьез, с таким расчетом, чтоб и сыновьям, значит, после нас что-нибудь осталось... Но пока ведь невозможно ничему верить... Вечно было такое чувство, что нынешний день еще как-то живем, а уж о завтрашнем ничего неизвестно...

Могучая Маттина ель перекрыла дорогу навесом из своих ветвей. Под нею было так темно, что они невольно взглянули наверх. Сквозь ветви кое-где просвечивало ясное мартовское небо в переливчатом свете пробуждающейся весны.

II

Аксели ехал в санях с навозным кузовом. Поку тянул неохотно, с ленцой, словно понимая, что они направляются на отработку в пасторат. Занималось красивое весеннее утро. Кругом уже все зеленело. Лес дышал свежестью, и ранние пташки щебетали наперебой. По нутру Аксели еще приятно разливалось тепло от только что выпитого кофе с цикорием.

Мысль о предстоящем дне отработки была неприятна. Да и вообще в последнее время обычная, повседневная работа казалась тягостной. Каждый день газеты сообщали что-нибудь новое, в правление товарищества поступали различные циркуляры. Эти новости завладели его мыслями, и привычное течение будней, казалось, уже не представляло никакого интереса.

Конский круп перед глазами сильно вихлял из стороны в сторону от противно ленивого шага Поку. Аксели не погонял коня. Поку достаточно было бы едва заметного рывка вожжей, чтобы он прибавил ходу. Животное чутко угадывало настроение своего хозяина и приноравливалось к нему. Сейчас Поку шел так, словно ноги его вязли и болоте, а безучастный хозяин, опершись локтями о колени, задумчиво глядел вперед, расслабленно подскакивая всем телом на ухабах.

«Если это здесь начнется, так бароновы люди откликнутся горячей всех... Теперь, когда нечего бояться... Хотя, как знать, с ними-то, пожалуй, придется хуже всего...».

Он думал о сельских забастовках. Они ширились, подобно пожару, охватив весь юг и юго-запад Финляндии — районы, где сосредоточено большинство торппарей и крупных помещичьих имений. А вчера вечером он слышал, что и у них в селе неспокойно. Там люди во время работы собирались, шумели, требовали начать забастовку. Поздно ночью должен был собраться сельский комитет, но что там было и на чем порешили — неизвестно.

Халме уехал туда с вечера. Нужно было решить вопрос о создании профессиональных комитетов сельскохозяйственных рабочих. Если начнутся забастовки, эти комитеты должны руководить ими.

Аксели ничего не имел против забастовки. Общие требования бастующих касались сокращения рабочего дня, а ему приходилось работать на поденщине по одиннадцать часов. С дорогой и обеденным перерывом день у него растягивался до тринадцати часов.

«...да... от зари до зари, как говорится... Но если взять весь год, а не только середину лета, так у финского работника день длиннее, чем у солнца. Причем солнце-то это таки работает не только на злых, но и на добрых.

Не то, что наш брат, работник: ведь труд его идет лишь дьяволам в глотку... Но-о, Поку! Давай-ка пошевеливай копытами, чтобы нам успеть... чтоб не было попреков...»

Поку насторожил уши, тряхнул гривой и перешел на бодрый и упругий шаг. Он словно выбрасывал копыта вперед, вскидывая головой.

В пасторате возили навоз на поля. Здесь тоже все говорили о забастовках, но осторожно — пасторатские люди вообще избегали высказывать свои мнения. Не было в них воинственного «духа бедноты». Во-первых, потому, что здесь не брали на работу социалистов, а во-вторых, люди, живя постоянно на виду у хозяев, находились под их строгим присмотром. Аксели, конечно, как мог, просвещал пасторатских работников, за это господа и ненавидели его.

Когда солнце стояло уже высоко в небе, люди с изумлением увидели пастора, спешившего на поле с навозными вилами в руке, одетого несколько странно. На нем было выцветшее летнее пальто, да и вообще весь костюм его состоял из какого-то давно не ношенного старья.

Заметив недоуменные взгляды, он поспешил объяснить:

— Я подумал, что, может быть, смогу справиться с такой работой... Когда страна переживает огромные трудности... всюду острая нехватка продовольствия... а во многих местах даже не собираются сеять...

— Да-а... конечно, оно того... дела такие...

Видно было, что пастор кипит, с трудом сдерживая возбуждение. Он решил сам выйти на работу, глубоко возмущенный новыми сообщениями о забастовках. Читая в газете о том, что бастующие приходили на молочные заводы и останавливали сепараторы, а тех, кто приехал сдавать молоко, поворачивали от ворот, он не мог сдержать горьких восклицаний:

— Это же... это же... неслыханно!.. Если еще можно как-то понять тех, что сами бастуют... но когда не дают работать другим... Нет, это... это прямое преступление.

Всю зиму хозяева пастората жили в страхе и тревоге. Социалистическое большинство в парламенте явно не внушало доверия. После революции пастор и пасторша, конечно, говорили о необходимости каких-то реформ. Они готовы были пойти на демократизацию выборов в органы местного самоуправления, но не в таких масштабах, как требовали социалисты.

Да и освобождение торппарей, в конце концов, становилось очевидной необходимостью, и если пастор и пасторша еще как-то сомневались в этом, то дело было лишь в их неприязни к Аксели.

— Конечно, такая операция необходима и надо на это пойти... Жалко только что злоба и ненависть получат награду.

Но когда начались забастовки, тревогу сменило возмущение. Пастор произносил перед женой длинные речи, изумляясь человеческой наглости.

— В стране царит продовольственный кризис. Они даже не думают о том, что их забастовка принесет огромные страдания прежде всего беднейшему населению, которое не в состоянии покупать продукты на черном рынке! Это столь же безумно, сколь и преступно.

— Нет, это имеет другое название — слабода.

У Эллен сообщения о забастовках вызывали то приступы гнева, то слезы отчаяния. Нервы ее сдавали. Выпуклые глаза, в молодости такие красивые, с годами все сильнее выпячивались, словно вылезали из орбит. По уголкам рта образовались резкие, опущенные книзу складки, отчего подбородок казался отдельно пририсованным к лицу. Она очень тосковала о сыне и плакала по ночам, ничего не зная о его судьбе. Илмари часто снился ей, но сны были тяжелые, тревожные. Ее мальчик всякий раз подвергался опасности. Только однажды они получили весточку от сына. Темным, слякотным вечером к ним постучался незнакомый человек, отдал письмо и тут же