Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

И подняв руку, он начал:

Вперед, сыны отчизны милой...

Песню дружно подхватили с первых же слов. Затем Халме говорил. Речь его неоднократно прерывали рукоплескания. Любой мало-мальски острый оборот речи вызывал аплодисменты и возгласы одобрения. В этом выражалось не только воодушевление, но и подсознательное стремление как-то расквитаться за унылую пассивность последних лет. Словно возродился дух великой забастовки. Это сказывалось и на Халме. Говорил он увлеченнее обычного и гораздо резче.

— ...из кровавого горнила этой капиталистической, торгашеской войны поднялся прекрасный цветок свободы Финляндии. Товарищи! Над царством пушек и мечей встает царство духа. В этом царстве будут решены извечные проблемы человека, в этом благородном и прекрасном царстве, о котором давно тосковал в оковах бренной плоти наш бессмертный дух.

После речи Халме люди стали задавать вопросы, на которые отвечали члены правления товарищества. Отто Кививуори, все еще бывший формально членом правления, но уже отошедший от дел товарищества, теперь не принимал участия в разгоревшихся дебатах. Аксели отвечал на вопросы торппарей — в товариществе он был как бы неофициальным представителем торппарей, хотя какой-либо особой группы торппари не составляли, все действовали в единых рамках товарищества. Когда кто-то спросил, что же теперь будет с законом о земельной аренде, срок действия которого продлил царь, Аксели встал и, опершись о стол крепко сжатыми в кулак руками, ответил так:

— Точно я, конечно, ответить на поставленный вопрос не могу. Ясно только, что нас уже не может удовлетворить этот куцый закон. Правда, и его-то нам дали не господа. Но, я думаю, скоро настанет день, когда им придется отдать нам все, что следует. Мы вроем столбы по углам наших полей и скажем: этого не тронь — это мое! Иначе быть не может теперь, когда рухнул трон кровавого Николая.

Пока говорил Аксели, Элина от смущения не могла поднять глаз. Ей было страшно, что Аксели может вдруг что-нибудь перепутать, забудет слова или начнет заикаться. Когда раздались аплодисменты, она стала тихонько посматривать по сторонам, краснея от удовольствия. Но, встретясь глазами с отцом, сидевшим за столом напротив, еще больше смутилась — она поняла, что отец угадал ее мысли.

Затем поднялся Преети и попросил слова:

— Я думаю того, значит, что надо бы нам или кому-то, кто лучше сумеет, маленько, значит, поблагодарить мастера. Потому как и царь, значит, скапустился... то, по-моему, следовало бы мастеру... вроде как благодарность от нас или там вообще. Может, крикнем ему «ура» или еще что... Вот, значит, я только насчет этого... Полагаю все же, ради нас все ноги оттоптал... и в тюрьмах сидел... Так что, какое-нибудь одобрение.

Многие стали громко поддерживать его, и Хенна зашептала, волнуясь:

— Тише вы... о господи... нашего Преети поддерживают...

Мастеру прокричали «ура», и у него даже кадык заходил от волнения.

— Я благодарю вас. Хотя крики «ура» в честь отдельной личности могут показаться странными в такой момент, когда торжественно отмечается падение монархии. Однако, я благодарен за это проявление добрых чувств. Я вижу в этом свидетельство, что вера в наше общее дело вернулась к вам. И я не хочу упрекать тех, кто утратил было веру. Кхм... Апостол Петр стал великим лишь после того, как петух возвестил о его предательстве, и с тех пор в ушах его вечным укором звучал крик петушиный.

Последнюю фразу он сказал несколько колко, но ирония его осталась незамеченной. Закончили собрание пением «Интернационала», исполненного с таким подъемом, и такой внушительной силой, с какой никогда еще не звучал он в зале рабочего дома Пентинкулмы. Пели, взявшись за руки, глядя в глаза рядом стоящему товарищу, и улыбались, как бы угадывая мысли друг друга, упругим движением плеч чеканя такт:

Никто не даст нам избавленья —

Ни бог, ни царь и ни герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой!

Расходиться по домам не спешили. Долго еще группами стояли во дворе рабочего дома. Голоса сливались в общий гомон.

— Теперь, конечно, вступят в силу решения, которые они крючкотворством своим столько раз проваливали... Теперь вынь да положь. Должно же большинство иметь решающий голос — иначе просто чудеса. Эти трое там у них иной раз слишком много на себя берут... Тысяча чертей, если их просто разогнать — неладно будет. Надо бы кое-кого из них вздернуть на веревку, другим для острастки. Неужели, черт возьми, их просто похлопают по плечу на прощанье. Нет, черт возьми.

Голос Преети звучал необычайно деловито и важно:

— Торгашеская война, да... это точно... Сырье им нужно выхватить друг у друга из-под носа, как мастер сказал в своей речи.

Аксели задержался в рабочем доме.

Наметили, что делать дальше, и условились об участии на следующий день в собрании организации местного самоуправления. Народ уже давно разошелся, когда Элина с Аксели вышли на дорогу. Был прозрачный, морозный мартовский вечер, и голоса ясно доносились издалека. Где-то у имения барона громко запели «Интернационал».

— Ах, чтоб им. Ребята решили оповестить Большого Ману о том, что ветер переменился. Пусть он знает, что железный петух на башне повернул нос маленько в другую сторону.

— Думал небось, что он навеки приржавел к своему месту.

— И не говори.

Откуда-то появились попутчики.

— Послушай, Коскела, объясни ты мне, пожалуйста, вот что...

И Аксели объяснял. Элина слушала рассудительные речи мужа, многого не понимая. Но тон речей этих, чуть покровительственный, был для нее убедительнее всяких слов.

У ее мужа спрашивают разъяснений насчет государственных дел! И она крепче прижималась к его локтю.

Когда они остались вдвоем, Элина почувствовала себя совсем счастливой. Муж был в ударе. Он увлеченно рассказывал ей о делах. Это случалось очень редко. Гораздо чаще Аксели бывал неразговорчив, и это пугало Элину. В такую пору он ходил угрюмый, мрачный, и кончалось тем, что какой-нибудь пустяк приводил его в ярость. С годами он научился сдерживать эти приступы гнева — ради детей. Правда, много значило и то, что Элина не спорила с ним в такие минуты. Она просто уходила с детьми и спою горенку. Ребята сидели притихшие, с серьезными, широко открытыми глазами. И сама она, молча сквозь пелену слез, глядела в окно.

Ее терпение вознаграждалось. Аксели смягчался, и в его скупой ласке чувствовалась мольба о прощении. После итого всегда наступал период большей теплоты и Элина забывала все прежнее. Так же было и теперь.