Клубный маньяк - Иван Юрьевич Коваленко

его, Тимофея, случае это пока не так, но кто знает, как будет дальше.

— Да, — согласилась она, — никто не знает.

Она заказала еще один коктейль, а он продолжил пить свой черный чай.

— Почему ты не пьешь алкоголь? — спросила она, перейдя на «ты».

— Слишком устал, — ответил он, — а сейчас расследование, которое требует большого сосредоточения.

— Возможно, как раз и нужно выпить, — сказала она.

И Тимофей заказал себе пива.

Ее глаза были внимательными, руки спокойными, а тело молодым. Тимофей подумал, что и сам, в общем-то, еще не старик, но почему-то ощущал себя именно развалиной — напротив девушки, что помогала весь день подруге с переездом, а потом нашла в себе силы пойти куда-то еще. Он бы на ее месте поехал домой и сидел на диване с книжкой. Поэтому, когда она спросила, чем он занимается в свободное от работы время, Тимофей так и ответил: ничем, книжки читаю.

— А какие? — вдруг спросила она.

Вопрос, в общем-то, обычный, и чаще всего его задают, чтобы как-то зацепиться за диалог, но в ее голосе он услышал заинтересованность. Возможно, она тоже читает?

Как оказалось, да. Ее любимая книга «Мертвые души». («Легко написать грустную книгу на все времена, но написать веселую, чтобы она оставалась смешной и два века спустя, невозможно. А Гоголю это удалось»).

А потом она спросила, что он думает про справедливость.

Не то чтобы Тимофей не ожидал такого вопроса: в глубине души он всегда надеялся, что когда-нибудь его спросят об этом. Но что ответить, он не знал. Пустые разглагольствования он не терпел, а сказать что-то конкретное о таких вещах бывает сложно.

Вообще, удивительно. Напротив — молодая девушка, которая почти в дочери ему годится, и у них как бы свидание, и все вроде идет неплохо, ей не особо скучно, да и ему тоже, и тут такой вопрос. Самый что ни на есть взгляд в суть вещей. Пересечение всех важных для Тимофея невидимых границ.

Поэтому на какое-то время он замолчал.

И тишина получилась необыкновенной. Как будто бы возник диалог на более высоком уровне. Такое редко случается. Даже в его общении с Варварой такого почти никогда не происходило, хотя она вроде как мечта его жизни.

А тут что-то возникло. Уж он-то, Тимофей, в таких вещах не ошибается.

— Я думаю, что справедливость — это фикция и тупик, — ответил он наконец.

— Странно слышать от полицейского, — рассмеялась Вера.

— Почему же?

— Ну, вам нужно ловить преступников. Они плохие. Добро побеждает зло, и все дела.

— Они не всегда плохие, — ответил Тимофей и сам удивился своим словам.

— Интересно!

— Мне кажется, неправильно сводить все к преступникам. Они просто деталь на картине. Иногда и того меньше — тень от фигуры.

— А художник — Господь Бог?

Какой же прекрасной она показалась ему в этот момент. Тимофей даже забыл про самого себя.

— Да, — ответил он. — Художник, наверное, Господь Бог.

Вера допивала второй коктейль. Ее манера говорить, что уж там, была очаровательной. Она смешивала в себе, казалось бы, несочетаемые вещи: легковесность всего того, что можно найти в XXI веке, и глубину, без которой она не смогла бы так естественно задавать свои глубокие вопросы.

Поэтому он вдруг разговорился. И речь его полилась именно таким образом, как он иногда представлял себе: что вот он сидит напротив кого-то, и этому другому человеку и интересно, и понятно, о чем он говорит.

— Я думаю, что настоящий реальный мир — это тишина. А все остальное приходит и уходит. Единственная справедливость во вселенной — это безмолвие. То самое, которое не включает в себя никакого движения, кроме движения духа, да и оно происходит совсем иным образом, чем мы привыкли думать. Созерцание — вот самое точное слово. Отражение в себе чего-то большего, что дано нашей природе. Вот это и есть настоящая справедливость. А все остальное — суета и пустота.

Вера слушала, а он продолжал:

— Я не знают, что такое Бог, и не понимаю людей, которые ходят в церковь. Просто так сложилось: мой отец ненавидел все непонятное, а мать, как верная жена, решила, что будет смотреть на жизнь так же. Короче, Бога мне не дали. Возможно, это временно, и лет через десять я окажусь в монастыре. Но кое-что из того, что я знаю о христианстве, мне не только близко, но и понятно. Например, история про Адама и Еву, которые съели яблоко или что там они сорвали с Древа жизни. Это же просто иносказание. А суть момента глубже, если не сказать страшнее. Когда-то человек был в Вечности, и все в нем было Ей созвучно. И не было нужды в познании — что такое добро, что такое зло, почему все так и почему эдак? — человек был вне этой плоскости и созерцал всю глубину Творения. Но потом что-то произошло. Хорошо, пусть это будет Змий, хотя правильнее его было бы назвать Лукавым. Его так и называют христиане — Лукавый. Какое точное слово! Преподнести пошлое глубоким, а погибельное спасением. И произошло нечто, что человеческим языком не описать — максимум можно представить в виде забавной истории про дерево, загадочный плод и двух людей, которые что-то съели, и все в их жизни поменялось. А произошло нечто, что можно было бы сравнить с крушением всех планет Вселенной или угасанием каждой из звезд на небе: человек потерял Вечность. Он перестал быть чистым зеркалом, а душа его стала осколками. И ушла из человека цельность, а вместо этого появилось нечто, чего не было раньше, — тяга к познанию: что такое добро, что такое зло? Появилось, потому что в самого человека на место Вечности пришли эти самые понятия. Вот так и появилась мысль о поиске справедливости. Что еще остается делать, когда вечной жизни больше нет? Все, что я сейчас рассказал, звучит, наверное, странно, но мне самому очень хорошо понятно.

На какое-то время они замолчали. Вера не выглядела ошарашенной, и не была похожа на маленького истукана, от которого сказанное отскочило и пропало в небытии.

— А что еще? — спросила она наконец. — Что еще