Ты знала - Эшли Одрейн

4. Вечером, когда Вайолет вернулась, ты поинте-ресовался, не приготовлю ли я для нее ужин, потому что в пять часов тебе нужно уйти. Я ска-зала: «Не могу», – и ты вышел из комнаты.

Я ненавидела тебя за то, что ты пытаешься вести себя как ни в чем не бывало. За то, что оставляешь меня с ней одну в доме, принадлежащем Сэму.

Она так и не поднялась ко мне. Я так и не спустилась.

Проснувшись на следующий день, я обнаружила, что ты забрал картину из детской и прислонил ее к стене в ногах нашей кровати. На мгновение мне стало необычайно легко, боль утихла. Я месяцами смотрела на мать и дитя, пока укачивала Сэма, кормила грудью, напевала колыбельные в его крошечное ушко. Увидев картину, я поняла, что буду жить. Я осознала, что должна вырваться из этого места, раздавившего меня, и возненавидела тебя за это. Я больше не хотела притворяться нормальной.

В одном белье я подошла к комнате Вайолет. Ноги будто налились свинцом. Она лежала под одеялом. Из-за света, льющегося из коридора, ее веки затрепетали.

– Вставай.

Я сварила ей кашу и оглядела кухню. Кто-то убрал его высокий стульчик, бутылочки, голубую силиконовую ложку, его любимые крекеры. Вайолет прошла в нашу ванную наверху, где ты брился.

Не знаю, почему ты принес картину. Мы никогда об этом не говорили. Теперь она в нашей спальне, рядом со мной. Изображение стало для меня привычным и практически незаметным, как кухонный кран или дверь в кладовую. Но каждое мгновение эта женщина, эта мать смотрит на меня. По утрам на нее по нескольку часов светит солнце, отчего ее нарядное платье кажется еще ярче.

Иногда, когда дома становилось невыносимо, я садилась в метро и ездила от одного конца ветки до другого. Мне нравилось, что в туннеле темно, а в вагоне никто не разговаривает. Мерный перестук колес успокаивал.

Я увидела объявление на станции и сфотографировала на телефон, а два дня спустя пришла по обозначенному в нем адресу. Подвал Юношеской христианской ассоциации. Внутри было холодно. Я не стала снимать куртку, хотя вешалка в углу ломилась от верхней одежды. Мне требовался дополнительный слой, защищающий от сырости, что исходила от бетонных стен. Дополнительный слой между мной и ними. Матерями. Их было одиннадцать. В корзине, накрытой рождественской салфеткой (несмотря на апрель), находился термос с кофе, порционные сливки и имбирное печенье. В помещении стояли оранжевые пластиковые стулья – такие же, как в актовом зале моей школы. На том, куда я села, было нацарапано ругательство. Так мы и собрались – я и матери.

Ведущая, невообразимо худая женщина с золотыми браслетами, попросила нас представиться. Джине пятьдесят, мать-одиночка с тремя детьми; два месяца назад ее старший сын убил человека в ночном клубе. Застрелил из пистолета. Она рыдала, рассказывая об этом; ее кожа так иссохла, что от слез на щеках образовались темные русла. Лиза, сидевшая рядом, гладила Джину по руке, хотя они не были знакомы. Лиза считалась старожилом группы. Ее дочь получила пятнадцать лет за убийство подруги, отсидела всего два. С рождения дочери Лиза не работала. Она говорила тихим голосом, паузой выделяя последнее слово каждого предложения. Под глазами у нее темнели лиловые мешки.

Когда очередь дошла до меня, лампы дневного света замигали; возникла надежда, что электричество выключится и мне не нужно будет выступать, но не тут-то было. Я солгала, будто меня зовут Морин и моя дочь сидит в тюрьме за кражу – наименее дурной поступок, какой удалось придумать. Каждый хоть раз в жизни украл и не попался. Мне хотелось представить дело так, будто я все еще могу быть матерью человека, достойного любви.

Не помню, что говорили остальные. Кажется, речь шла об изнасиловании и хранении наркотиков. Одна женщина поведала, что ее сын забил жену насмерть лопатой для снега. «Убийство в Стерлинг-Хокк», – сказала она, словно мы могли читать об этом в газетах. Никогда не слышала. Не следует называть фамилии и описывать подробности, напомнила ведущая. Мы собираемся анонимно.

Я внимательно изучала их лица.

– Такое ощущение, что это я совершила преступление, – поделилась одна из матерей. – Охранники в тюрьме обращаются со мной как с преступницей, адвокаты тоже. Все смотрят на меня, будто я в чем-то провинилась, но я не сделала ничего плохого. – Она помолчала. – Мы не сделали ничего плохого.

– Правда ведь? – немного подумав, спросила другая. Некоторые пожали плечами, некоторые кивнули, некоторые никак не отреагировали. Ведущая мысленно досчитала до десяти – наверное, так учили на курсах социальной работы, – и предложила угоститься печеньем.

– Придешь на следующей неделе? – Лиза с мешками под глазами передала мне салфетку. Наливая кофе, я капнула себе на руку.

– Не знаю. – На лбу выступила испарина. Мне хотелось пообщаться с матерями, чьи дети, так же как и моя дочь, оказались способны на злодеяние, но стены подвала начали смыкаться вокруг меня. В сумке лежал незаполненный рецепт на лекарства и подгузник – я всегда носила с собой запасной.

– Это моя вторая группа. Другая собирается по понедельникам, но в понедельник вечером я обычно работаю; хожу туда, если удается уговорить кого-то меня подменить.

Я кивнула и сделала глоток тепловатого кофе.

– Твоя дочь сидит в тюрьме штата?

– Да. – Я огляделась в поисках выхода.

– Моя тоже. Ты часто свою навещаешь?

– Извини, а где здесь туалет?

Лиза указала вниз по лестнице. Я поблагодарила.

– Мы не такие уж плохие, – сказала она. – Ты сама поймешь, если вернешься из туалета.

– Ты знала с самого начала? – Слова выпадали из меня, будто выбитые зубы, но я должна была задать вопрос.

– О чем?

– Что она не такая, как все. Это было ясно с самого детства?

Лиза удивленно приподняла брови. Кажется, она поняла, что я лгала.

– Моя дочь совершила ошибку. Разве ты никогда не ошибалась, Морин? Мы все живые люди.

Мне хотелось уйти, уехать. Город душил меня. Спустя двадцать две недели я все еще не могла ходить по улицам. Я мечтала сесть с тобой в машину и покинуть это опостылевшее место. К морю. В пустыню. Куда угодно, сказала я. Только подальше отсюда. Ты не согласился. Дескать, без Вайолет ехать нехорошо, а ей сейчас нужна привычная обстановка.

После гибели Сэма я ни разу не посмотрела ей в глаза. Целыми днями я лежала в постели, а когда выходила на кухню, то в оцепенении разглядывала немытую посуду в раковине. У меня не было сил заниматься хозяйством.

Меня всюду преследовали напоминания о Сэме, а больше всего их было в ней. Щербинка между передними зубами. Запах простыней поутру. Ее любимые полосатые пижамы, так похожие на свитер, в котором он погиб. Дорога в школу. Купание.

Ее руки.

Было больно, но я продолжала искать его в ней и ненавидела ее за это.