Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

наверное, был бы плагиат? – на полном серьезе советовалась я с потолком. «Без базара! – отвечал потолок, – Уверен, к тому же, что все те юристы-однофамильцы в сети – его родственники».

* * *

Я регулярно общалась с потолком на тему своего несуществующего проекта, но в голову ничего не приходило. Местная реальность казалась мне столь ошеломительной, что было бы преступно пытаться переплавить ее в тигле своего жалкого воображения во что-то более кучерявое. Ее следовало подавать сырой, без обработки и наворотов, как стейк.

Однако складывалось впечатление, что в мире свободных художников «просто рисовать картинки из жизни» было занятием бессмысленным, чуть ли не вульгарным, и называлось оно «репрезентативное искусство». Это словосочетание почему-то вызывало у кураторов и галеристов разочарованное «А-а-а, ясно…», которое зависало в пространстве, как испорченный воздух в лифте, и лица у всех делались подобающие – мол, что делать… это неловко, но случается.

Ну а с другой стороны, телепатировала я потолку, я все равно ничего больше не умею. Что еще у меня есть? У меня есть ананас! У меня есть карандаш! У меня есть ананасный карандаш! Погнали…

И я начала рисовать «по-старому». Стол постепенно захламлялся эскизами, блокнотами, испорченными листами и пробами рисовой бумаги и кистей… Готовые рисунки я вешала на кирпичную стену, и она потихоньку заполнялась.

– О-о-о! Ты уже придумала себе проект?! – Принцесса замерла у моей стены. – Это что? Напечатано? Или нарисовано? Как ты это…

Принцесса придвинулась и рассматривала рисунки вплотную.

– Класс, прямо как напечатанная иллюстрация!

Иллюстрация…

– Очень красиво!

Красиво… Два «ругательства от совриска» подряд.

– Так и что ты придумала? Рассказывай!

– Да мне кажется, тут не нужно ничего придумывать. В Шанхае все и так достаточно инопланетное.

– И что ты будешь делать?

В смысле «будешь делать»?! Я же уже делаю! Я начинала нервничать, но виду не подавала.

– Да тупо рисовать. Простые ежедневные вещи. Обычной жизни достаточно. Это и буду делать, – я неопределенно обвела рукой стену, стол с эскизами и Шанхай за окном.

– И в чем, прости Будда, твое «художественное высказывание»?

– Поди знай. Слушай… Стесняюсь спросить, а что это вообще такое?

– Ну, это нечто эдакое, что ты хочешь сказать миру.

– Мне нечего сказать миру, – насупилась я.

– Ясно. Ну тогда причина, по которой ты все это делаешь.

– Ты же сама сказала. Самые важные вещи беспричинны. Я поверила тебе!

– Точно. Ну тогда… что заставляет тебя тикать именно так, а не по-другому? Почему эти сюжеты, а не другие? Почему из всех возможных форм искусства ты выбрала именно рисовать и именно так?

– Хм. А почему чувак выбрал лупить котом об стены? Он же не утруждался объяснениями?

– А он и не должен. Он признанный художник с собственной фабрикой по производству годных шедевров совриска и не нуждается ни в чьем понимании и одобрении. На него уже снизошло благословение арт-индустрии. Она как бы ручается «что бы ни натворил этот человек – это искусство» и гарантирует зрителю его ценность. А на тебе такого благословения пока нет. Поэтому ты должна объясняться и нуждаешься в одобрении.

А-ха! Так значит, я должна и нуждаюсь! Меня охватило внезапное злорадство. Вот это уже было похоже на мир коммерческого ремесла, из которого я вышла. Выходит, не такая уж тут и свобода. По крайней мере, пока на тебя не снизойдет благословение арт-индустрии. А до тех пор – объясняйся, регулярно наведывайся «за грань», торгуй лицом на открытиях и молись ананасному карандашу, чтобы тебя не то что благословили, а хотя бы открыли! Возможны кот, захоронения заживо и свадьба с ишаком. Не интересует.

Но если не интересует… то как же тогда Мечта? Я к ней шла-шла. Пришла. А она, видите ли, вблизи оказалась уродиной. И что теперь? Распрощаться с ней? И как тогда?.. Другой же нет?

Яд проникал в меня медленно. Пока я проводила дни в охоте на шанхайские сценки, новая информация вытеснялась еще более новой. Но ей нельзя было сделать undo. Она засела внутри, как вирус в инкубационном периоде, и постепенно отравляла мысли и начинания, просачивалась в студию, пропитывала стены и рисунки на них. И правда – зачем я это делаю? Современное искусство такие вещи не интересуют, а меня не интересует свадьба с ишаком. Но ведь мечта? Не свадьба с ишаком, конечно, а большое свободное искусство, только оно теперь вон чем занято…

Наверное, я чего-то не поняла. Я не могла проспать такую огромную нестыковку с реальностью. Я просто еще не знаю чего-то важного, что полностью поменяет картину. Точно!

* * *

Так, не желая верить в случившееся с Мечтой, я продолжала мучать себя попытками понять совриск.

В планах у меня были музеи и выставки, но пока я почитывала на ночь книги из библиотеки. Картина не то чтобы складывалась, но, скажем, паноптикум с ретроспективы обретал хоть какое-то объяснение.

Китайский авангард родился из бунтарского духа в середине восьмидесятых в ответ на культурную революцию. То есть местному совриску было всего каких-то тридцать с лишним лет. Он все еще был на этапе брожения и эксперимента.

Здешний перфоманс и вовсе потерял берега после того, как вся сценическая жизнь годами сводилась к восьми одобренным партией «образцовым операм», в которых крепкие молодые женщины боготворили Мао, размахивая огромными знаменами и прыгая на пуантах с ружьями наперевес. После культурной революции всем этим художникам в белых саванах действительно было что оплакивать, и в качестве холста, протеста и орудия труда они использовали единственное, что имели – собственное тело. И все, что венские акционисты пытались изобразить при помощи вермишели и томатного сока, эти парни исполнили по-настоящему.

Однако складывалось впечатление, что уже на стыке веков китайский авангард буквально из штанов выпрыгивал, соревнуясь сам с собой за самое экстремальное «художественное высказывание». Художники прошли путь от использования собственных тел во имя прославления свободы личности до манипулирования чужими трупами ради известности и денег. Как неразборчивая блоха, авангард со своей бесконечной критикой перескочил со спины лживого соцреализма прямо на жирную тушу поганого консюмеризма, что захватил Китай на волне экономического роста. Затем и вовсе остепенился, женился на уорхоловской мысли «Лучшее искусство – это хороший бизнес», родил мейнстрим и зажил припеваючи.

Короче, местный авангард прошел типичный жизненный цикл любого бунта. Все «актуальные высказывания» всегда так или иначе сводятся к обвинению мира в том, что с ним «что-то не так». Вот был плохой и нищий тоталитарный мир, с которым художники боролись совокуплениями в общественных местах, похоронами себя заживо или высиживанием протеста в нужнике с мухами.