Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

что будет, если человек зацепится обо что-то и вытянет нитку? Или ненароком порвет? – волновалась Принцесса.

– Что будет?

– Ну ка-а-а-ак! Нить растреплется, и человек заметит буквы. Расправит немного и увидит, что там действительно что-то написано! Прочтет и поймет, что это часть переписки. Если человек любопытен, то он расплетет весь свитер, чтобы узнать нашу историю любви.

– Я бы точно расплела!

– Ну а с другой стороны, может статься, что аккуратный человек поносит свитер пару сезонов, да и выбросит, так никогда и не узнав, что там было! Круто, да?

– Ну… не узнать, что ты носил на себе историю любви – почти так же круто, как не попасть на нужный тебе сайт из-за игры в змейку… Почти.

– Да-а-а-а-а… Скажи?!

Я устыдилась. Мой сарказм по поводу неслучившегося был для нее невидим, как призраки на поэтических чтениях в студии Поэтессы. Она была искренна и следовала даосскому принципу недеяния настолько, что ценила неслучившееся гораздо выше того, что имело неосторожность произойти.

В другой раз я застала ее, измазанную гипсом. Она подвела меня к стене и гордо продемонстрировала плоды рук своих. Из стены торчали две белые скульптурные ладони. На одной из них был шестой палец, который рос прямо из линии жизни. Принцесса взяла со стола пульт, нажала кнопку – и из гипсовых рук шарахнул удалой дискотечный k-pop. «Я сделала колонки из слепков своих ладоней!»

А на противоположной стене у нее висели часы.

– Подойди к ним, – велела Принцесса. – Рассмотри внимательно.

Я подошла и уставилась на часы. Они казались мне совершенно заурядными. Ну часы. Ну тикают. Я в упор не видела никакой хитрости и не знала, как реагировать, когда часы вдруг затикали так громко и гулко, будто в них билось взволнованное сердце. Я обернулась к Принцессе – часы тут же успокоились. Я развернулась к часам – сердце заколотилась опять.

– Что с ними?

– Это «Чувствительные часы». Они нуждаются в человеческом внимании. Но в то же время настолько стеснительны и скрытны, что, если кто-то смотрит на них дольше пяти секунд, начинают громогласно тикать и волноваться, пока человек не отвернется.

«Как ты, да?» – промолчала я.

Еще какое-то время она была занята диваном, который запоминает сидящего, а потом «дышит», повторяя форму и движения человека вмятинами. Принцесса заставляла меня часами на нем сидеть, а потом дни напролет возилась с непостижимой инженерией, пока не научила диван вести себя так, будто я на нем уже сижу.

– Зачем? – спросила я, глядя, как диван трансформирует вмятины, когда мой невидимый призрак меняет позу.

– Ну, например, туда можно посадить твою голограмму.

– Ты создала мою голограмму?!

– Нет, что ты! Кто я, по-твоему?

– Я не знаю… Но если ты научила диван «сидеть, как я», то, по мне, отсюда один шаг до создания моей голограммы.

– Далась мне твоя голограмма! Вот же ты…

– Ну так я и спрашиваю – а зачем тебе такой диван? Почему ты возишься с… что бы это ни было?..

– Не знаю. Просто интересно. Прикинь? Диван принимает форму человека в его отсутствие?!

Я прикидывала и так и эдак, но загадочность действий Принцессы от этого лишь росла. Ее тяга к бесполезному поражала меня.

Наконец, был еще долгострой. Принцесса держала в студии хомячка и неделями строила для него лабиринт. Лабиринт выглядел, как волшебный хомячий Диснейленд. В нем мигали лампочки и стрелки, пищали игрушки, крутились гипнотические спирали, срабатывали пружины, катились шарики и струились миниатюрные водопады. Хомячок исправно карабкался через препоны, выигрывал джекпот в одноруком бандите, тыкался в тупики, выбирался из них, крутился в колесе, грыз морковку, пока чашечка весов не опустеет и не поднимется, открывая дальнейший путь, толкал дверцы, шел по клавишам, наигрывая Моцарта, и когда он добирался наконец до семечек на выходе, то казался мне Брюсом Уиллисом, который преодолел все и спас мир.

* * *

Несомненно, лабиринт для хомячка был произведением искусства, как и свитер из любовной переписки и все остальные необычайные предметы в этой студии. Но я не понимала, как эти вещи связаны между собой, кроме, разве что, изысканности каприза, толкавшего Принцессу на создание этих причуд.

Забавно, что она точно так же не понимала, по какому принципу я рисую то, что рисую.

– Ну все-таки, – не унималась Принцесса перед стеной в моей студии, – я не догоняю, что здесь такого? Как ты вообще все это замечаешь? Я этих львов у входов в здания в упор не вижу! Мне все это кажется ужасно обыкновенным. Нет, нарисовано очень круто. Но в самих же сценах не происходит ничего особенного… С чего ты их так облюбовала?

– Ты живешь здесь. Вот послушай, – я открыла перед ней свой блокнот с израильскими зарисовками. – Если на иерусалимском рынке встать на верхней ступени одной из улиц, откуда, как из рога изобилия, высыпаются толпы на маленькую площадь, то увидишь, как в море черных голов алым полыхает ящик с клубникой, а над ним зазывно машет руками и горлопанит басом молодой араб, здоровый, как шкаф, и красивый, как бог. Слов не разобрать, но очевидно – человек торгует с восточной страстью ассасина: «Клубника сегодня, потому что завтра все умрут!»

– Красиво!

– Да. Но для всей этой толпы на площади не происходит ничего особенного. А оно и не происходит! Но что плохого в изображении, влюбленном в такой момент? Люди разговаривают о праздном. Женщина едет с ребенком в велосипедной корзине, свежая рыба в пакете подвешена на руль и еще дергается. Человек поет караоке в розовой будке на станции метро после работы. Это то, о чем должны быть новости. Breaking news: «Во всех уголках планеты жизнь продолжается!» – вечная, удивительная новость. Мне кажется бессмысленным бомбить мир изображениями кровавых ужасов, безумия, травм, смерти, расчлененки и страдания. Этим заняты новости. Искусство не может соревноваться с новостями по части отвращения, бед и зла. Оно проиграет, даже в качестве медийного терроризма. Настоящим радикализмом в наши дни были бы изображения красоты обыкновенной жизни, преподносящие ее как фурор и сенсацию, которой она и является вот уже тысячи лет. В этот самый миг старики выгуливают птиц в шанхайском парке. В Венеции пацаны гоняют мяч во дворе бывшего монастыря, и колокольный звон невпопад отсчитывает им голы. На берлинской площади студенты воскуривают в косяках силу своей дурной, бесконечной молодости в небеса, где из нее рождаются новые звезды, а граффити смотрят на них со старых стен, как инопланетные иконы. Индийский фермер рисует корове на заду хищные глаза, чтобы уберечь ее от тигров. А на