Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

Потом мир внезапно обогатился, скинул оковы и как очумелый ринулся потреблять блага земные. Художники принялись гнобить бессердечную кока-колу и прочую бездушную корпорацию, ваяя искусство из жира с помоек клиник пластической хирургии и выпаивая мертвых эмбрионов кровью сытым потребителям назло. Время шло. Мир продолжал бессовестно строить небоскребы и запускать скоростные поезда, пока художники не устали тыкать ему в глаз упреками в скотстве и не пооткрывали собственных магазинов и фабрик по производству обвинений в особо крупных масштабах. Потому что если не они, то кто?

Это отчасти объясняло, чем занят художник в современном мире. Обвиняет мир. Потому что, очевидно, все с ним не так. Проклинает людей. Снискав благословение арт-индустрии, долго и пристально смотрит на чернь и быдло как бы с высоты небес. Напаивает рынок болью от расставания с деньгами в обмен на померещившиеся фосфены. Разумеется, при таком раскладе художник не обязан ни перед кем объясняться. Это мир должен объясняться перед ним.

Мне это казалось возмутительной наглостью, и эту реакцию я воспринимала как несомненное доказательство того, что мне не дано быть Настоящим Художником. Нет наглости – нет искусства.

Также в моменты внутренней инвентаризации я отмечала, что в моем прошлом отсутствует Судьбоносное Трагическое Событие – тоже немаловажный для художника трамплин. Ну, то, что Поэтесса называла «мифом о происхождении художественной личности». У нее это были тигры, сожравшие самоубийцу, а, например, у Джозефа Бойса в бытность его пилотом «Люфтваффе» – как татары обмазывали его тело жиром и укутывали в войлок, чтобы отогреть после того, как его самолет был сбит над Крымом. Отсюда – все его дорогостоящие сальные ванные и войлочные рояли.

В Судьбоносном Трагическом Событии желательно пострадать, но не слишком сильно. Я окинула свою биографию на предмет подходящей трагедии. Безрезультатно. При приближении любого Судьбоносного Трагического События я всегда вела себя одинаково: ого, это кажется опасным, можно и пострадать… я, пожалуй, пойду.

Ну хорошо, в отсутствии физических увечий душевная травма тоже подошла бы. Скажем, Кристиан Болтански травмировался в детстве о рассказы про холокост и снискал благословение арт-индустрии концлагерными горами ношенной одежды, коллекцией анонимных сердцебиений и прочими гнетущими алтарями смерти. В интервью он так и говорил: «В основе творчества каждого художника лежит травма».

Словом, травма – это золотые прииски. Либо травма, либо наглое проклятие миру. Проклятие отпадало, а мысль о том, чтобы лепить искусство из травмы, вызывала у меня такую же неловкость, как у галеристов – «репрезентативное искусство». Я еще какое-то время созерцала потолок в поисках «куража» или хотя бы сделки с совестью насчет травмы… И смиренно возвращалась к своим рутинным зарисовкам шанхайской жизни.

* * *

Однажды я вернулась в студию среди бела дня. Дверь была открыта, и внутри орудовала уборщица. Ну как орудовала… Она стояла в безукоризненно убранной студии напротив стены с готовыми рисунками, прижав к груди руки в резиновых перчатках.

Это была та самая «Разрушительница наслаждений, ниспровергающая дворцы и воздвигающая могилы» над современным искусством. А тут стоит и восхищается. Плохой знак.

Заметив меня, она заговорила по-китайски и стала мелко кланяться в сторону двери – мол, я уже ухожу.

Я тоже стала кланяться и благодарить ее по-английски. На пороге она вскрикнула и ринулась назад, куда-то к моей кровати. Выкатила из-за перегородки забытую тележку с полотенцами и моющими средствами и снова засеменила к выходу. У стены с рисунками замедлила шаг и затараторила:

– Побеги зрачка на вышитом воздухе, есть тут стоматолог или все поймут колье человеческих осколков одинаково? Угрызения в среду, после рук, если отпустит. Каблук тысячелетия под тенью лилии!

Я развела руками – мол, ну, наверное…

Она закивала, напечатала что-то в вичате, нажала перевод и сунула экран мне под нос. Там было написано: «Ты очень талант!» Я благодарно поклонилась. Она снова набрала:

– Когда ты уедешь, эта комната будет грустная.

Я кивнула.

– Вообще, это очень хорошая комната! Тут всегда живут веселые люди.

Я снова кивнула. Не спорить же, что я невеселая, раз человеку так показалось.

– Интересно, кто тут будет после тебя?

– А кто был здесь до меня? – спросила я из праздного любопытства.

Мы обменялись номерами и переписывались, стоя рядом и читая перевод, каждая в своем телефоне.

– До тебя здесь жил клоун.

М-м-м-м, может перевод подкачал? Я нашла клоуна в гугл имиджез и показала ей. Да-да! – закивала уборщица. И написала:

– Он тут репетировал свои выступления и иногда показывал мне. Очень смешно! – уборщица засмеялась, как дитя.

– У тебя интересная работа, да? – спросила я.

Она прочла перевод и радостно закивала.

* * *

Тем временем наши отношения с Шанхайской Принцессой достигли высшей точки, и это был не кубик-рубик, о котором так грезил Стив. Она открыла мне свое настоящее имя.

И как только она это сделала, я преступно полезла в сеть и загуглила ее. Улов был небольшим – весь китайский интернет был мне недоступен из-за языка, но – о удача! я нашла ее сайт! Однако для того, чтобы туда войти, нужно было гоняться за буквами на экране в игре «змейка», пока не соберешь имя и полную контактную информацию Принцессы. Где-то на этапе номера телефона змейка из букв и цифр становилась такой длинной, что неизменно врезалась в собственный хвост и появлялась надпись про фиаско вместе с советом начать все заново. Дойти до конца мог только человек, готовый на многое. Скажем, освоить балансировку камней, чтобы разблокировать телевизор, – такой примерно человек. Через час, дойдя аж до имейла, я, наконец, сдалась. Что ж, это в ее стиле: сайт существует, но попасть туда так же сложно, как в сады бессмертия.

– Слушай, а вот твой сайт? – спросила я Принцессу за пельменями. – Я не смогла зайти. Там змейка, и пока не…

– А, круто, да?

– Но туда ж не попасть!

– Кому надо, попадет.

– Кому очень надо…

– Круто, да?!

…

Несмотря на то, что я часто зависала у нее в студии, мне так и не стало ясно, чем она занята. Вернее, она была занята множеством причудливых вещей, но, как бы я ни напрягала воображение, у меня не выходило объединить их в некий общий проект.

Например, она связала свитер. Ну как связала. Сначала Принцесса влюбилась. Потом предмет ее страсти уехал работать в Америку, и они переписывались. Потом она распечатала чат с их бесконечной любовной перепиской на длинных лоскутах ткани и свертела из этих полос тугие, толстые нити. А уж потом связала свитер. На вид – совершенно обыкновенный, свободный джемпер крупной вязки молочного цвета…

– …но представь,