Иесинанепси / Кретинодолье - Режис Мессак

class="p1">Едва зеленоватый свет пробил серые облака, которые будто полусонно потягивались над горькой водой, профессор, Коррабен и я в сопровождении двух матросов прыгнули в лодку, чтобы переплыть Кретин-Харбор. У штурвала встал капитан Портье: его присутствие на борту яхты не было обязательным, и его, как и нас, снедало любопытство и желание прояснить загадку Кретинодола.

За ночь пейзаж не изменился. Общий вид ландшафта оставался таким же непривлекательным, таким же отталкивающим. Но, подстегиваемые рвением первооткрывателей, мы бодро шагали по скудной плешивой земле. По обе стороны возвышались склоны, прорезанные горловинами и осыпями, — скалистое месиво, каменное крошево, над которым иногда весьма высоко различались проемы то ли естественных, то ли искусственных пещер, зияющих, будто рваные раны. Долина расширялась по мере того, как мы продвигались вперед, но было по-прежнему влажно. Стены ущелий казались матовыми, словно недавно омытыми дождем, и растительность, сводившаяся к жесткой траве, хрустела под нашими ногами как губка. Мы пробирались по дну сырой котловины, которую какой-то бог туч наполнил парами своего катарального дыхания.

Продвигались без происшествий, не встречая ничего особенного, и приблизительно в полдень заметили блестящую поверхность лагуны, о которой рассказывал капитан Буваз. По моим представлениям, мы одолели чуть больше двадцати километров. И начали ощущать усталость. Было решено сделать привал у лагуны и подкрепиться перед возвращением. Что мы и сделали.

На обратном пути случился наш первый контакт с кретинами.

Справа тянулся откос, весь в изрезанных расщелинах и неровных трещинах — будто старчески морщинистый коровий подгрудок. Вдруг из рассеивающегося тумана, с одного из выступов — контрфорсов, разделяющих горную гряду, — почти к нашим ногам свалилось странное существо. Казалось, оно бежало на четырех лапах с какой-то, если можно так сказать, неловкой прытью. Иногда оно пыталось карабкаться, опираясь на скалистые выступы, то на трех, то на двух лапах. Коррабен уже вскинул свой карабин, но профессор остановил его. Положил ладонь на его руку и с необычной серьезностью произнес:

— Не стреляйте, ведь это человек!

— Человек?!

— Ну, если хотите, кретин. Это одно и то же.

В тот момент невольная комичность этого ответа от нас ускользнула. Мы были слишком поражены, чтобы вдуматься. Пресловутое существо, пользуясь предоставленной ему передышкой, метнулось прочь. И вдруг вскрикнуло, скатилось, как подстреленный заяц, и обмякло комом грязного белья у подножия груды замшелых камней. Мы подбежали к нему.

Причины его поведения быстро выяснились. В неловкой стремительности оно подвернуло себе ногу. Профессор склонился над ним, осмотрел, ощупал и диагностировал обыкновенный вывих. Существо усадили, прислонив к валуну, и смогли как следует разглядеть.

Если это и был человек, то, честно говоря, скверный образец человеческого рода. Представьте себе небольшое существо, хилое, но пузатое, словно гном, коротыш-пухляк со щуплыми кривыми ногами и руками, узловатыми, чрезмерно большими, как костяные шары, суставами. Голова почти такая же большая, как у взрослого, — хотя тело ребенка, — уродливая. Нос приплюснутый; рот, разинутый, будто печная топка, и растянутый, как щель в копилке; глаза выпученные, навыкате: этакая будка для забрасывания шаров. Лоб узкий и низкий, старчески морщинистый, хотя экземпляр казался достаточно молодым. Растрепанные клочья прямых и жестких волос напоминали копну веревочной швабры. Существо поглядывало на нас исподлобья, с каким-то одновременно ошеломленным и насупленным видом. Его руки-палки, оканчивающиеся огромными кулаками, выгибались по обе стороны вспученного живота. Дышал он со свистом и время от времени, кривя рот, издавал что-то вроде сиплого хрипа, слышать который было невыносимо.

Профессор, стоя на коленях среди каменного крошева, продолжал ощупывать щиколотку уродца, которая начала разбухать. Я забыл упомянуть, что существо было совершенно голым, несмотря на пронизывающую сырость, которая пропитывала весь остров. Его плоские костлявые стопы были огромными, как и кисти рук; ногти грязных пальцев загибались подобно когтям. Вдруг — в тот момент доктор, должно быть, задел болевую точку — он пронзительно вскрикнул, лицо ужасающе передернулось, глаза закатились, открывая глазные белки, исполосованные кровавыми волоконцами, и его шарообразный, как древняя булава, кулак угодил прямо в висок Баберу, который упал на бок, чуть ли не оглушенный. Я бросился на кретина, чтобы его усмирить, но этого не потребовалось; он даже не встал. Уткнул кулаки в бока, принял прежнее сидячее положение и вновь застонал. Склонившись к нему, чтобы схватить его за руку, я успел почувствовать тошнотворный запах. Не только изо рта несло зловонным — с какой-то гнилью — дыханием, все тело было словно овеяно чем-то прогорклым. Я тут же отпустил его руку и брезгливо стряхнул пальцы. У меня было такое ощущение, что я зачерпнул полные пригоршни жирных белых личинок, которых можно увидеть в плохо убираемых уборных. И это было не только ощущением: всмотревшись в свои пальцы, я увидел, что они испачканы чем-то сероватым и жирным с каким-то вшивым, клоповым запахом. Все тело существа покрывал слой блестящего жира или грязи. Это, вероятно, служило ему одеждой, по крайне мере защищало от непогоды.

Профессор, скорее оторопевший, чем возмущенный, уже поднялся на ноги. И поспешил нас успокоить. Удар оказался вовсе не сильным. Существо было, наверное, генетически слабым и совершенно неспособным бороться с обычным человеком. Доктор достал из кармана носовой платок и ловко перебинтовал ему распухшую щиколотку. Кретин не сопротивлялся и по-прежнему угрюмо, недоверчиво смотрел на нас. Бабер вытащил из кармана плитку шоколада и протянул ему. Кретин даже не пошевелился. Тогда для наглядности профессор отломал уголок плитки, положил его себе в рот и принялся жевать, выказывая демонстративное удовлетворение. Урок не прошел зря: идиот тут же вырвал из протянутой руки плитку и проглотил ее целиком. Или попытался это сделать. Поскольку пережевывать добычу он даже не собирался, то поперхнулся; начал давиться, икать, исторгать кусочки шоколада в потоке слюны, которая заливала ему подбородок и текла по груди. В какой-то момент мы подумали, что он действительно задохнется. На его запрокинутом уродливом с лиловатым оттенком лице закатывались и откатывались, точно меловые шары, глазные яблоки; изо рта вывалился огромный серый, как слизняк, язык, который спазматически подергивался при любом движении. Соскользнув вдоль валуна, кретин откинулся, выгнулся всем телом, выпятив живот-купол к небу и предъявив нам буроватую морщинистую мошонку, колоссальные тестикулы, которые раскинулись, будто уши слона, по костным выступам жалких кривых ножек. Но приступ был коротким. Вскоре он выпрямился, сумел перевести дыхание и вновь принялся — с несравнимой ненасытностью, жадностью, прожорливостью — всасывать слюни и сопли, подбирая их ладонями к своему беззубому рту-корыту, дабы не упустить мельчайшие шоколадные крошки. Затем с проворством, удивительным для такого слабого, тщедушного создания, вдруг развернулся и, как собака, на четвереньках бросился вынюхивать и переворачивать