Иесинанепси / Кретинодолье - Режис Мессак

каждый камешек, каждый обломок, дабы найти остатки шоколада, которые он непроизвольно исторгнул. Этому делу он отдавался с невероятным рвением, не обращая внимания на наше присутствие. При этом демонстрируя выпуклые ягодицы, омерзительный загаженный зад, откуда с шумом выпускался газ, портивший воздух на несколько метров вокруг. Мне стало тошно. У Коррабена и Портье это вызвало такое же отвращение. Матросы, остававшиеся сзади нас, затыкали носы и, морщась, отплевывались. Один лишь профессор невозмутимо и заинтересованно наблюдал за обездоленным творением.

— Уже поздно, — сказал капитан. — Если мы хотим вернуться на судно до наступления ночи…

Бабер посмотрел на идиота, который все еще пожирал без разбора землю и каменную крошку вместе с шоколадом. И с сожалением произнес:

— Полагаю, сегодня мы не успеем его приручить. Но мы вернемся. Здесь наверняка есть и другие. Там, наверху, в какой-нибудь пещере. Может быть, целое племя. Вернемся снова… Достаточно отметить место.

Коррабен скривился:

— Если они все такие же, как этот… Невольно подумаешь, стоило ли сюда плыть.

— Они все такие, будьте уверены. Этот экземпляр являет все характерные пороки микседематозного идиота, иными словами, кретина: нанизм, деформация, типичная внешность… Даже прожорливость, все это хорошо известные черты в нозологии кретинизма. Ему не хватает только одного…

— Ему чего-то не хватает?! — с изумлением вскричал Коррабен. — Вот мне он кажется совершенным. Даже не знаю, что можно ему добавить, чтобы сделать его более мерзким.

— Зоб, — ответил профессор. — Большинство идиотов, которые живут в межгорных влажных долинах, зобастые. Правда, этот индивид может быть исключением. К тому же он самец, а хорошо известно, что максимальное развитие зоба проявляется у женщин…

Профессор рассуждал в том же духе, пока мы шли к «Кроншнепу». Опустилась тьма, тьма густая, тяжелая от клочьев тумана, и второй помощник уже обеспокоенно всматривался в берег. Мы были измотаны. Перед тем как сесть за стол на свое обычное место в кают-компании, мне пришлось сделать усилие — отогнать настойчиво преследующий меня образ: костлявые ягодицы, уродливое тело, мечущееся среди камней с хрюканьем и трескучим выпусканием зловонных газов. Мысль о кретине отбила у меня всякий аппетит.

19 марта. — Но этим все не закончилось. Напротив, все только начиналось. После нашей первой встречи с одним из кретинов прошло два дня. За это время мы опять ездили на остров и определили местоположение их жилища. Но они противились любым попыткам сближения, отказывались приручаться, дичились. Мы могли наблюдать за ними только издали; самое большее, сумели приблизиться к некоторым на расстояние человеческого оклика, но они сразу же убегали. Однако этого было достаточно, чтобы проверить утверждение профессора: они все подобны первому встреченному нами туземцу; ужасные деформированные недомерки, уродливые коротышки, кривоногие, гротескные. Да еще и зобастые. Наличие характерных зобов мы смогли установить почти у всех самок. У женщин живот выдается вперед еще больше, чем у мужчин. Благодаря, так сказать, форменной наготе кретинодольцев половая принадлежность человека определяется очень легко. «Если наречь человеком того, в ком ничего человечьего нет», как сказано уже не помню в какой трагедии[52].

У женщин плоские стопы, как баржи, плоские кисти, как доски, и плоские вислые груди, как спекшиеся тыквы, причем вне зависимости от возраста. Возраст, кстати, трудно обозначить. По мне, так все кретины выглядят старыми, и я не сумел бы отличить детей от взрослых. Я ни разу не видел, чтобы женщины носили своих младенцев, как это делают самые дикие дикарки, даже у каннибалов. Впрочем, они уже почти не вызывают во мне любопытства, настолько они грязны и омерзительны. В этом Коррабен зашел еще дальше меня; он напрочь утратил восторженность и даже интерес к кретинскому роду; все время ловит пелудо и лазает по скалам. Зато профессор воодушевляется все больше и больше. Размышляет. Ищет средство, уловку, чтобы привлечь кретинов, установить с ними долгосрочные взаимоотношения.

23 марта. — Попытки Бабера увенчались успехом. Он ликует от радости. Упивается своей победой. Честно говоря, победой жалкой. По крайней мере, у меня такое впечатление. Впечатление, от которого я не могу избавиться. Столько усилий, издержек, столько дипломатии, находчивости, и все ради чего? Ради того, чтобы, подойдя как можно ближе, рассматривать горстку дегенератов, наслаждаться их уродством, впитывать их смрадное дыхание и невероятную вонь их логова.

Ибо мы проникли в эти пещеры. Не без труда. И осмотрели их, но они были пусты. Покорили лишь жилище, но без жителей. Когда мы, Ипполит-Эрнест Бабер и я, в первый раз приблизились к крутому склону, ведущему в темную глубокую расщелину, то были встречены нестройными хриплыми криками целой ватаги, высыпавшей нам навстречу.

Ну и зрелище! Их было не больше тридцати — сорока: какие гримасничающие маски, какие морды гаргулий, — морщинистые, искаженные, гадкие, неистовые! Они исходили слюной и соплями, скрежетали зубами, хлопали по выпяченным животам своими широкими ревматически узловатыми руками. В первый раз мы заметили стариков или тех, кто таковым может считаться в этой популяции. Ибо всё дает основания полагать, что длительность их существования не превышает тридцати лет. Но даже в этом возрасте или задолго до него у них уже выпадают волосы и зубы, и ко всему уродству дегенерации прибавляется неприглядность дряхления. Как описать этих горбатых и пузатых недоростков, их сопливые носы, напоминающие бугристые каштаны, их черепа, покрытые дряблой, как на шее у стервятников, кожей? А вот старух мы не видели вовсе; но даже молодые, похоже, достигли верха уродства. Все подробности их анатомии были видны, поскольку, кроме грязи, другой одежды у них нет. Обезьяны с грушевидным торсом, морщинистым животом, с морщинами, расходящимися лучами от пупка; пучки редких жестких волос, отбрасываемых назад, на худые плечи, западающие над ключицами; они махали длинными тощими руками, завершающимися когтистыми лапищами. Глядя на них, вспоминалась легенда о гарпиях: у тех они позаимствовали уродство и ярость, а еще запах, который ледяной ветер доносил до нас. Так как мы продолжали идти вперед, они разволновались и раскричались пуще прежнего. Самцы замахали руками, точно мельничными крыльями. Еще больше слюнявились и трескуче испражнялись в свои широкие ладони, подставляя их под зад; затем принялись бросать в нашу сторону свои парны́е липкие лепешки. Этот специфический обстрел заставил нас отступить, но увернуться от некоторых снарядов мы все же не сумели.

Меня трясло от отвращения. А профессор, к моему удивлению, улыбался.

— Быстро же вы падаете духом, мой друг, — сказал он. — Рассматривайте этот обычай кретинов как явление, которое следует изучать объективно. Еще одна заметка для вашего дневника, и все.

— Если так будет продолжаться, — скривившись, ответил я, — то вскоре у меня возникнет ощущение, будто я делаю