Блокада в моей судьбе - Борис Тарасов

Надо признать, что в эту зиму у нас появился страх перед различного рода криминальными случаями. Помню, как ужасали услышанные в очередях истории про похищения людей, о том, как убитых и умерших варят и продают на еду. Открытые в настоящее время документы утверждают, что такие явления в Ленинграде этой поры действительно имели место, но я, к счастью, лично не имел случая с ними встретиться, так что ни подтвердить, ни опровергнуть этого не могу. Думаю, что все эти слухи, домыслы, россказни многократно усиливала гитлеровская агентура. Из немецких источников известно, что с этой целью в течение этой страшной голодной зимы на территорию города проникали агенты и даже группы фашистских лазутчиков. Их задачей, как теперь выражаются, была организация информационного воздействия на психику людей. Надо признать, что руководителям ленинградской обороны удалось системой самых разнообразных мер в нужном направлении воздействовать на общественное сознание и психологию людей, избежать проявлений массовой паники и беспорядков в городе.

Несомненно, что страх и страдания, перенесенные во время блокады, оставили в душах и психике ленинградцев глубокий след. До сих пор я не могу спокойно смотреть, если кто-то выбрасывает даже черствую корку хлеба.

Наступило 31 декабря, канун нового, 1942 года. В общей череде беспросветных голодных и холодных дней этот день запомнился только тем, что в доме вдруг зажглось электричество. Это было настолько неожиданным и невероятным, что мы были буквально ошеломлены. В нашей убогой комнате из-за закопченных окон даже днем царил полумрак, а тут мы вдруг увидели друг друга при электрическом освещении во всем «великолепии». Эта сцена до сих пор осталась в памяти. В комнате стояла привычная в тех условиях полутьма. И вдруг – свет. Загорелась одна небольшая, покрытая копотью лампочка. Но нам всем она показалась ослепительной люстрой. При этом свете мы вдруг увидели себя и свое убожество. Пока мы с интересом разглядывали друг друга, вдруг громко заплакала трехмесячная сестра Лариса. Ведь она электрического света вообще не видела и это необычное явление, видимо, ее чрезвычайно удивило и напугало. Правда, радость наша была недолгой, потому что свет вскоре погас. Новый год запомнился еще тем, что по карточкам выдали очень небольшое количество сахара. Мама выдала нам по кусочку, и мы каждый по-своему сосали этот сахар и наслаждались его почти забытым вкусом.

В январе наступившего 1942 года морозы просто лютовали. Однажды, притащив из Невы санки с водой, я обнаружил, что отморозил уши и щеки. Лекарств у нас никаких не было и мама самостоятельно пыталась лечить меня растираниями. Но обморожения никак не заживали, и я довольно долго не мог выходить на улицу. К счастью, к этому времени мама немного восстановилась после родов и стала сама ходить в магазин за хлебом и за водой на Неву. Мне в эти часы приходилось оставаться за няньку у маленькой сестры.

Мои братья окончательно ослабли. У всех начались насморки, простуды, кашли и прочие беды. Начали болеть все, один я еще держался.

В этой связи однажды произошел случай, едва не окончившийся для меня трагически. В один из январских дней, уже ближе к ночи, у мамы поднялась очень высокая температура. Плохо было и маленькой сестренке. Она непрерывно плакала. Печку старались постоянно подтапливать. Но все равно в комнате было холодно, темно, а самое главное, нас по-прежнему держал в своих лапах голод. Связи с внешним миром не было никакой. Лекарств у нас тоже не было. Что было делать? Единственным выходом было пойти в госпиталь и там попросить лекарств. Мама к этому времени знала там уже некоторых людей. Именно к ним, набросав короткую записку, она и направила меня.

На первый взгляд задача казалось простой, поскольку госпиталь был недалеко от нашего жилища. Но на деле все оказалось гораздо сложнее.

Когда я вышел из дому, то оказался во власти абсолютной темноты, холода и сильного ветра, кидающего хлопья снега в лицо. Ночь, нигде ни единого огонька. Дорог и тротуаров вообще нет, все засыпано снегом. Среди разбушевавшейся стихии я начал свой путь. Кругом что-то стучало и завывало. То вдруг все замолкало, то с удвоенной силой начинало вновь грохотать. Особенно меня пугал резкий хлопающий металлический звук, который периодически раздавался невдалеке. В какой-то момент я понял, что это стучит лист железа на крыше дома. Было очень страшно. Постоянно мерещились образы то фашистов, то грабителей. Помню, что я постоянно падал, поднимался и вновь продолжал свой путь. Иногда порывы ветра были столь сильны, что подхватывали меня и тащили за собой в обратном направлении.

До сих пор я с содроганием представляю себе мысленно картину того, что происходило тогда со мной. Абсолютная тьма. Кругом каменные джунгли, разбушевавшаяся стихия, жизнь, замершая под гнетом голода и холода. И вот в этой среде моя маленькая фигурка, еле живая, во власти ужаса и страха, карабкается по снегу.

Я окончательно обессилел, очень замерз и в круговороте метели совершенно потерял направление своего движения. Меня начало охватывать отчаяние. И вдруг, в очередной раз упав, ударился лицом о почти засыпанную снегом знакомую металлическую решетку сквера. Я заплакал от боли, но тут же обрадовался, поняв, в каком направлении нужно двигаться дальше, поскольку значительно уклонился в сторону. Через некоторое время в темноте обозначилась громада здания госпиталя, к которому я стремился. Наконец я достиг знакомых мне дверей госпиталя. Когда заснеженным комком предстал перед глазами дежурного офицера, он очень удивился. К моей просьбе отнеслись благожелательно. Начали искать аптекаря. Нашли и дали мне какие-то лекарства. Мало того, мне выделили солдата, который довел меня до дома. Так что обратная дорога оказалась весьма благополучной.

Отец очень сильно переживал за наше состояние и в разгар этих болезней однажды привел к нам из госпиталя военного врача. Тот долго осматривал и выстукивал нас и в итоге вынес заключение, что все наши болезни от истощения, а также ввиду отсутствия свежего воздуха и движения. Поскольку еды все равно не хватало, итогом этого врачебного визита стало более настойчивое потребление нами рыбьего жира. Врач также посоветовал матери выходить на улицу вместе с малышами. После этого мама стала понемногу, держа на руках Ларису, вместе с ребятами гулять возле дома.

В один из январских дней мама пошла в магазин за хлебом. Через некоторое время вернулась очень довольная и прямо с порога радостно закричала: «Ребята, мы, кажется, спасены!» Показала на принесенный хлеб и сообщила, что с этого дня повышены нормы выдачи хлеба. Отныне дети и иждивенцы будут получать по 300 граммов хлеба. А самое главное, хлеб стал намного лучше, по вкусу похож на настоящий. По сравнению с нормой в 125 граммов каменного месива, который мы получали три блокадных месяца, этот хлеб был самой настоящей сказкой. Теперь на нашу семью из шести человек приходилось 1 килограмм 800 граммов хлеба, а это уже почти две небольшие буханки. Счастливая мама долго рассказывала нам, как она теперь будет этот хлеб делить и выдавать нам, а мы, как зачарованные, ее слушали.

В январе начали понемногу давать по карточкам, правда в мизерном количестве, кроме хлеба, и другие продукты: растительное масло, крупу, сахар, маргарин. В феврале выдача продуктов стала более регулярной. Однажды дали даже немного американской свиной тушенки. Мы пробовали ее впервые, и нам она показалась очень вкусной. Запомнились с той поры также американское сало «Лярд», яичный порошок, сушеные картофель и морковь.