Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

Так песня привела в дом новых людей. Дом остался таким же открытым, как и всегда. Но! Пришлось покупать рояль. Купили. Вернее, не купили, а достали. Еле подняли по узкой черной лестнице на седьмой этаж, в лифт никак не влезал. Часа полтора с ним боролись, протискивали, подкладывали мягкие коврики и полотенца, чтоб не оцарапать, уговаривали, обещали поставить в хорошем месте и сразу вызвать настройщика — убедили. После долгой и упорной борьбы рояль наконец водрузили на законные лаковые ножки у Роберта в кабинете. Табуретку к нему сначала подставили кухонную — трехногую, с жестким деревянным сиденьем и совершенно не подходящую по смыслу. Но быстро, в течение недели, заменили на концертную — композиторы-то приходили настоящие, заслуженные, к ним (и к их частям тела) следовало отнестись со всем уважением. Вот и наполнилась квартира музыкой и яркими голосами прекрасных баритонов. Тенора не прибилось ни одного. Среди баритонов выделялись двое — Давид Коб и Мамед Муслимов. К началу семидесятых оба были уже очень известны, выступали в «Голубых огоньках» и во всех праздничных передачах, гастролировали по стране. Они дружили, хотя и с некоторой долей ревности к успеху друг друга, и часто встречались в гостях у Крещенских. Женаты не были, приходили с подругами — и тот и другой считались самыми завидными женихами Москвы.

Павочке очень нравились оба, особого предпочтения не было. Она смотрела на них по-матерински, гордясь знакомством и радуясь их новым песням. А из женщин больше других выделяла Эдвигу Приеху. Она была не как все, совершенно отдельная и немного инопланетная, по повадкам отдаленно похожая на Беллу, что-то в них обеих было такое необъяснимое. Павочка всегда ждала момента, когда Эда придет в длинную, как вагон, квартиру на Калининском, сядет напротив нее за стол и улыбнется. Эда говорила с мягким акцентом, и, как только начинала что-то рассказывать, Паве казалось, что она моментально, как в кино, переносится куда-то туда, за границу, где ни разу так и не побывала. Заграница воспринималась единым целым, опасным и враждебным, но при этом всегда манила и попахивала духами «Шанель номер 5», которые однажды в молодости ей подарил один очень влиятельный товарищ. Еще до Модеста, конечно. Павочка гордо восседала за столом вместе со всеми, чуть прикрывая глаза от тихой радости, и слушала дивную нежную речь Эды. И сразу уплывала мыслями в далекую Польшу, или ГДР, или еще куда, где было так вызывающе прекрасно, с ее личной точки зрения. Еще ей безумно нравилась эта необычная ластящаяся фамилия — Приеха. Павочка произносила ее с некоторым облегчением и усталым придыханием, словно наконец-то вернулась домой, где все милое, родное, свое и вот она я — Прие-е-еха-а-а! А имя какое шикарное! Она всегда уточняла: «Через “Э”, Эдвига». А какой изысканной красавицей она была, с этой взбитой модной прической, стрелками на веках, уходящими за горизонт, лучистыми, чуть печальными глазами и точеной фигуркой манекенщицы, которой все шло, особенно элегантные брючные костюмы, которые носила в обыденной жизни.

Все большие эстрадные концерты проходили в основном на двух площадках, как это любили тогда называть — спрашивали не «где выступаешь», а «на какой площадке», словно речь шла о чем-то несерьезном, вполне легкомысленном и почти детском. Так вот, авторские концерты известных современников шли обычно в Колонном зале Дома Союзов. Разрешение на их проведение добыть было непросто, да и статус автора должен был быть велик — лауреат каких-нибудь комсомольских или взрослых премий, заслуженный артист, имеющий почетные знаки или награды, всякое такое пафосное, что могло приблизить к мечте. Без этого минимального набора и соваться с просьбами в высокие инстанции было глупо, даже бессмысленно. Ведь сначала просьбу-заявление обсуждали на уровне секретариата творческого союза — композиторского или писательского, — а потом, одобрив, уже сам секретариат (это было как местечковое политбюро, совсем мелкого масштаба, политбюро композиторов, скажем, или политбюро писателей) обращался в нужный отдел ЦК, который и решал вопрос, достоин ли тот или иной творец такого большого почета и праздника, заслужил ли своими произведениями столь важное событие, как концерт в Колонном зале. Ведь место-то какое торжественное, там самих Ленина со Сталиным хоронили, столпов марксизма-ленинизма, основателей всего и вся, а тут, ишь, какой-то простой смертный композитор собирается лезть на великую сцену со своими песенками! Поэтому долго и тщательно претендентов и отбирали, чтоб не размыть эпохальное.

Другим достойным местом для торжественных мероприятий стал концертный зал «Россия», новый, только что отстроенный по последнему слову техники. Вот у творцов и шла вечная внутренняя борьба: что просить — Колонный, пафосный, парадный и значимый, или новый — огромный, на две с половиной тыщи зрителей, светлый и самый что ни на есть современный.

Но главное не это, главное то, что оба зала были, как говорится, в пешей доступности от квартиры Крещенских. Поэтому после сборных или авторских концертов друзья по проторенной дорожке шли куда? Правильно, к Алке с Робой! Калининский проспект, дом 28, седьмой этаж, квартира 36. И не потому, что все остальные творцы не приглашали к себе — еще как приглашали! — и не потому, что после концертов не накрывали фуршеты — накрывали, еще какие! Просто так уж повелось, выработалась привычка, если хотите — с тех самых пор, как Роберт женился на Алене во дворе на Поварской, произошла между ними какая-то волшебная химическая реакция, глазу незаметная, эфемерная, неосязаемая, но чертовски привлекающая к ним людей. И еще одна очень важная деталь — стремились гости на стихи, на хорошие стихи. Умел Роберт тихо, мудро и не суетясь сказать о главном. Не то чтоб специально устраивались поэтические вечера, совсем нет, но любой прием гостей, пусть даже мимолетный, означал всегда вот что: «А д-давайте я вам стишки почитаю, у меня тут новенькое н-накопилось…» — чуть заикаясь, говорил Роберт и выкладывал на стол листки, исписанные убористым наклонным почерком. И дым, тишина, задумчивые глаза друзей, глухой и чуть монотонный голос хозяина, и Алена, с любовью и нежностью глядящая на него:

Роберт читал и читал, и снова тишина. А что тут скажешь…

А если к этому удивительному тандему двух необычайно талантливых и наполненных счастьем людей добавить еще и Лидку с ее нечеловеческим обаянием, жизнерадостностью, любовью ко всему живому и даже полуживому, то выбор адреса становился очевиден. Вдобавок ко всему готовила Лидка как богиня. Исходя, конечно, из того, что можно было достать. И вот об этом поподробнее.

«Доставала» она в основном напротив, в гастрономе «Новоарбатский», в самом большом в округе, показательном. Делала запасы, ходила каждый день как на работу, ведь «выбросить» что-то стоящее могли в любую секунду. Поэтому и стояла в очередях в надежде купить, что дают, а не что было нужно. Причем занимала очередь в несколько отделов сразу и бегала между ними челноком. «Женщина, я отойду на минуточку, мне там кое-что надо проверить», — говорила она в очереди за суповым набором и бежала в овощной отдел, где люди ждали болгарские помидоры, несколько ящиков как раз только-только вынесли из подсобки. Так и шастала между отделами, завоевывая все больше и больше товаров и занимая места в нескольких очередях сразу. Ну и, помимо, так сказать, основных продуктов, брала, опять же если была, колбасу для бутербродов, любую, какая ни попадалась, или сыр, чтоб, если нежданный гость пришел, рот сразу заткнуть хоть какой едой и бегом на кухню готовить основное. Покупала, конечно, докторскую, любительскую брала реже. Катька докторскую обожала, уплетала за обе щеки, а любительскую не жаловала, сидела, долго и тщательно выковыривая белые кругали сала и складывая их столбиком на тарелке. Ну а если, кроме «комсомольской», самой, кстати, дорогой, по три рубля, колбасы, в магазине ничего не было (это та, где на срезе шахматное поле: мясо, язык и шпик квадратиками), то она целиком доставалась гостям, никто из домашних на нее не зарился, не любили. Зачем ее так назвали, было совершенно непонятно — почему «комсомольская», уж логичнее было бы «шахматная».