Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская

В результате этих партизанских выжидательных операций первый этаж дома, где сидели дежурные, где жильцы брали из ящичков почту и ждали лифта, где в огромных кадках росли раскидистые китайские розы, превратился в клуб эстрадных фанатов из обитателей дома и работников ЖЭКа. Днем и ночью они торчали здесь, создавая постоянное роение. Все, кроме китайских роз, конечно, завидовали Лидиным подругам, которые хоть и не были жильцами дома, но могли беспрепятственно проходить к Крещенским на седьмой этаж и, мало того, общаться с великими не походя, в лифте или на первом этаже, а непосредственно в квартире.

Надо сказать, что фойе первого этажа оставляло приятное впечатление из-за обилия зелени, несвойственное таким неуютным общественным местам. Настроение создавала гигантская монстера с мощными, с поднос, резными листьями, которая за короткое время вымахала так, что коснулась своими многочисленными макушками потолка, а потолок-то был высокий, будь здоров. Монстера явно жировала, пушась и топырясь во все стороны своими блестящими рваными листьями, нагло завоевывая пространство у огромного панорамного окна. Когда дом заселили, монстера уже стояла, но была тщедушной и хилой, с ломкими тонкими ветками и редкими мелкими листочками, видимо, стояла до этого в совсем неподходящем месте. Такой жалкой и непотребной она была до одного конкретного события, а именно до новоселья у Крещенских. Не то что она обрадовалась приезду Крещенских, конечно, но помог случай.

Почти всей семьей, кроме девочек, конечно, пошли тогда в гастроном напротив, чтобы купить вина, много вина: гостей намечалось порядочно. Купили. Роберт навьючил на себя штук пятнадцать бутылок в рюкзаке и в сумках. Алена с Лидой, конечно, не так много, но Лида, в стремлении унести как можно больше, еще одну бутылку зачем-то взяла под мышку. Спокойно и без потерь прошли все двери, лестницы и переходы, но у самого лифта, именно там, где стояла чахлая лиана, Лидка запнулась, чуть не упав, и разбила именно эту бутылку красного прямо в основание страдающего растения. Содержимое и полилось рекой. Лидка долго ахала и причитала, ей не столько было жалко вина, сколько несчастное растение, неожиданно получившее изрядную дозу спиртного. Но через недельку монстера нежданно-негаданно приосанилась, подвыпрямилась, укрепилась позвоночником, зазеленела и пустила новые воздушные корни, которые хищно растопырились в воздухе. Ясно было, что бутылочка красненького очень даже пошла ей на пользу. С тех самых пор всепонимающая Лидка не выливала после гостей остатки вина из бокалов в раковину, а сливала их в какую-нибудь кефирную бутылку, и, когда та наполнялась до краев, шла к алкашке-монстере, чтобы ее порадовать. Она, кстати, и была самым излюбленным местом засады, за ней, мощной и раскидистой, легко можно было спрятаться.

В общем, весь дом прознал, что у Крещенских почти ежедневно бывают молодые боги. А ведь дом на Калининском, вы помните, — целых двадцать четыре этажа! И все жильцы, ну почти все, правдами и неправдами пытались вызнать у Лиды или Кати, когда именно должен появиться в подъезде кто-то из кумиров. Аллу с Робертом спрашивать не осмеливались, понимали, что бессмысленно, все равно ничего не скажут. А на Катю с Лидой, ну еще на Павочку, была, видимо, какая-то надежда.

Особенным напором в добыче разведданных выделялась Надюха с пятнадцатого, та, папу которой звали Сократом, а маму — Агнессой. Она, понаблюдав какое-то время, решила иначе — Лиду и Паву никогда ни о чем не спрашивала, а поняла, что самые слабые звенья в семье — это Катерина (в этом она соглашалась с другими), потому что та маленькая и говорливая, и Антонина, или Тяпочка, подруга Лидии Яковлевны, потому что блаженная. Блаженная, как считала Надюха, из-за того, что ее вообще никогда не видели без улыбки и веселилась она всегда сильнее, чем этого хотелось. И еще какой-то неистовой детской любовью обожала шоколадки. Надюха этим пару раз воспользовалась, заманив Тяпочку к консьержкиному столу, гремя, как погремушкой, конфетами ассорти в коробке. Когда дело доходит до шоколада, сопротивляться бессмысленно, признавалась Тяпа, мелко хохоча. И пару раз таки с конфеткой во рту выбалтывала государственные тайны о дате и времени прихода в гости к Крещенским молодых красавцев-певцов. Но, получив потом от Лидки по шапке, замкнулась и взяла себя в руки. Но прецедент же был? Был. Вот Надюха и устраивала на них ежедневные атаки — днем, когда Катя возвращалась из школы, и ближе к вечеру, когда обычно заявлялась Тяпочка.

Надюха не отлипала:

— Катюнь, бабушку, Лидию Яковлевну, твою сегодня с сумками видела, с рынка приехала. Гости вечером придут? — басом требовала ответа Надюха.

— Не знаю, я в школе была, а что? — наивничала Катя.

— Давид будет? Или Мамед? Кому навариваете-то? — пыхтела, заливаясь краской, Надюха.

Она испытывала к ним некую потаенную любовь фетишистки. Но кого выбрать — не определилась, ведь трудно определиться, когда есть выбор. Несколько раз честно пыталась разобраться, да. Ходила на концерты, смотрела во все глаза телевизор, сравнивала, прислушивалась к себе, советовалась с мамой. Но когда видела Мамеда — про Давида забывала тотчас и стояла, застывшая, словно в известной детской игре «Замри». Когда вдруг встречала у лифта Давида, то глаза ее фокусировались на нем, и она становилась похожа на серийного маньяка, встретившего очередную жертву в темном переулке и понимающего, что сейчас оно все и начнется. Но ничего, конечно, не начиналось, она снова застывала, как муха в янтаре, обездвиженная, кровь холодела, сосуды по всему ее огромному телу сжимались, и ей не хватало воздуха даже поздороваться.

Да и на Павочку наскоки продолжались. Как ни пыталась проскользнуть незамеченной к лифту мимо консьержек и жильцов, удавалось ей это далеко не всегда. Во-первых, была она громкой, объемной и внушительной, во-вторых, лифтерши за работу свою держались и внимательно следили, кто из чужаков в какую квартиру идет.

— Павлина, дорогая, как славно, что я вас увидела! У Крещенских сегодня вечером опять гости? — спросила ее Надюха, но Павочка теперь не могла без смеха смотреть ни на Надюху, ни на кого другого из ее семьи. Предательская улыбка вылезала сразу, как только она их видела. А все потому, что узнала их фамилию. История с фамилией вылезла не сразу.

Надюхин отец все время в Сократах ходил, его в подъезде все так и звали, этого было достаточно, имя редкое, фамилия не требовалась. Ведь не какой-то там Иван Иванович, а целый Сократ, ну уж в крайнем случае Сократ Маркович, сами понимаете! Но потом, через год, наверное, после заселения, его как активиста выдвинули на какую-то общественную домовую должность и большими буквами написали на листке внизу у лифтов его имя целиком — Простатус Сократ Маркович. Сократ, как увидел свою так долго скрываемую фамилию и вдруг так нагло и неожиданно выставленную на всеобщее обозрение на самом что ни на есть юру, густо, до свекольности покраснел и попытался вроде как оправдаться, объяснить консьержке, что фамилия у него важная и статусная, про статус, понимаете? И что так просто такую значимую и необычную фамилию предкам бы не дали, хотя корней своих он не знает, как и многие в Советском Союзе. И как-то долго и смешно извинялся, вроде как утаил от людей важную информацию. Зачем фамилию-то объяснять? Ну Простатус и Простатус — куда деваться? Но Паву на мякине не проведешь, услышала она эти нелепые объяснения, пришла к Крещенским и, фыркая от веселья, стала Алене с Лидкой рассказывать, что фамилия Сократа — это простата по латыни и что он даже на нее похож!