Грань дозволенного - Василий Михайлович Подкованный

аккуратно присела на край кровати. Поудобнее перехватила карандаш, поправив модный пиджак.

– Да так, ничего интересного, – отведя взгляд, ответил я. Валерию Семёновну прикрепило к нам, выжившим при пожаре, МЧС. Её визиты являлись, как полагали вышестоящие инстанции, важными «точками соприкосновения с травмированной психикой учеников». Все это имело целью полное излечение и возвращение к привычной жизни пострадавших при пожаре школьников. Я на этот счёт был другого мнения.

– Оу, ну ладно, – Она вновь по-доброму улыбнулась немного пухлыми губами. – Как твоё самочувствие? Как спалось?

– Плохо.

– Что такое? – С неподдельной тревогой в голосе сказала она. – Что случилось?

– Мне снятся кошмары, – Мой натянутый, как струна, голос дрогнул. Очередная бессонная ночь пролегла под моими глазами тёмными тенями.

– Тебе снится пожар?

– И он тоже.

Я прикрыл глаза.

Стон и скрежет горящей школы. Вопли о помощи и надсадный, выжигающий лёгкие кашель. Протянутая ко мне рука.

«Прошу, не оставляйте меня здесь…одну…»

Ужас в голубых девичьих глазах, спутанные каштановые волосы…

«Умоляю…»

Полуобгоревшая балка, горячий, шершавый кирпич…

– Гриша!

Я вздрогнул, откинувшись на стену, пребольно ударившись затылком. Затравленно я уставился на обеспокоенно склонившегося надо мной психиатра.

– Прости, я не хотела тебя напугать! – С материнской жалостью она ласково гладила моё плечо.

– Нет-нет, всё в порядке, – бормотал я, съезжая на подушку. Руки ощутимо подрагивали.

Некоторое время мы молча сидели друг напротив друга. Я, цепко сжав края одеяла, и она, глядя куда-то в сторону.

– Прости, я не должна была бередить твою рану, – наконец, с тяжким вздохом вырвалось из Валерии Семёновны. – То, что ты и другие ребята пережили – сможет не каждый. Но нельзя жить кошмарами. Надо дать время…

– Валерия Семёновна, а можно вопрос? – перебил я её.

– Конечно, Гриша.

– Скажите, грань дозволенного – она, какая?

– Грань дозволенного? – судя по удивленному лицу психиатра, такого вопроса она не ожидала. Ненадолго задумавшись, женщина, отложив блокнот и ручку, ответила:

– Грань дозволенного – она для каждого своя. Для кого-то непозволительно украсть из магазина яблоко, а для другого убийство – сущий пустяк.

Я мысленно напрягся.

– Это всё сугубо зависит от человека, от его личности и условий, окружающих его, – Валерия Семёновна отвела взгляд, глядя в окно, за которым горело яркое январское солнце, визжащим гулом кричала неспокойная Москва. – Ведь порой и в тихом омуте водятся черти, и тот, кого замучает совесть за взятую без спроса конфету, сможет запросто убить кого-нибудь при определенных условиях. И грань дозволенного, за которою переступать для него было жёстким табу и бесчеловечным, на первый взгляд, поступком, отодвинется далеко…

– Валерия Семёновна, мне надо побыть одному, – наконец, смог выдавить я.

– Конечно, Гриша, конечно! – Штатный психиатр, тряхнув чёрными, как вороново крыло, волосами, поспешно встала. – Не зацикливайся на своих кошмарах – всё это уже позади. Ты здоровый, молодой, красивый парень, целая жизнь впереди!

– Да, точно, – я вяло улыбнулся в ответ. Мои мысли были уже далеко отсюда.

– И помни – если захочешь поговорить, просто дай знать, – Уже у самого входа сказала она. – В любое время дня и ночи – я на связи! Ну, не скучай!

Улыбнувшись напоследок, она скрылась за дверью.

***

Потянулись дни. Пламя того пожара уже давно было потушено, но во мне огонь полыхал до сих пор. И никакими брандспойтами его было не потушить. Новости снаружи доходили редко – врачи строго настрого запретили родителям и всем остальным рассказывать нам подробности, новости, да и вообще как-то упоминать про пожар. Однако, это не мешало мне просматривать пестрящую «помним-любим-скорбим» ленту социальных сетей, «мёртвые страницы» знакомых и незнакомых мне людей, своих одноклассников, добрая половина которых сгорела в том огне. Ну, или как бы выразились силовые и охранные структуры – «пропавшие без вести».

Но они не пропали – они остались лежать под завалами обгоревшими до костей трупами. И невозможно было узнать, убил ли Стасю – чей обугленный труп отыскали не сразу – кирпич, выпавший из прогоревшего перекрытия, или кто-то приложил к этому свою руку. Все следы надёжно замёл огонь.

«Был в сети пару дней назад…», – Ни Коля, ни Анюта Семиглазова так и не появились в онлайн, и в моей душе постепенно росла тревога. Я просил у отца разузнать что-нибудь о своих друзьях, но отец лишь плечами разводил – списки погибших и пропавших без вести постоянно обновлялись, страшная неразбериха творилась и в ожоговых отделениях всей Москвы.

«Я постараюсь по максимуму, сынок», – уверил меня папа. – «Разыщутся твои друзья, не переживай…»

Самому отцу приходилось разрываться на два фронта – его жизнь теперь проходила между моей больничной палатой и судом. Дело постепенно принимало положительный для нас оборот – Блинову, потерявшему сына, стало не до судебных дрязг. Да и его самого в скором времени подвели под суд – всплыло дело о распиленном бюджете сигнализации. Вдогонку шло наше дело, что ещё быстрее определяло его судьбу.

Я читал тысячи тысяч комментариев-соболезнований, смотрел похоронную церемонию, видел опухших от слёз, почерневших родителей погибших, попавших в объективы жадных до чужого горя камер. Очень часто натыкался на сделанные по пожару мемы – кто-то находил произошедшее смешным. И таких было немало, что неудивительно – человечество, обосновавшись в интернете, уже давно смеялось над чем обычно не смеются.

Я постоянно прокручивал в голове каждый миг, проведенный в пожаре, от начала до момента, когда угоревший от чада и копоти, я упал на руки пожарных.

– Пап, – Как-то раз позвал я сидящего рядом отца.

– Что такое, Гринь?

– У тебя курить есть? – как-то неуверенно сказал я. А затем уже окрепшим голосом повторил. – Мне надо.

Смерив меня удивленным, но понимающим взглядом, отец достал из кармана пачку «Мальборо». Ходить я уже мог, и с отцовской помощью мы выбрались на балкон, где отец научил меня, как правильно «смолить».

Вдыхая и выдыхая никотиновый дым, из раза в раз я задавался вопросом – а стоило ли? И не находил ответа.

Пока однажды в дверь моей палаты не постучали.

– Войдите, – сказал я.

Дверь неспешно открылась, и на пороге показался тот, кого увидеть я ожидал меньше всего. Меня охватил жуткий, необъятный страх – на пороге стоял Ясенев-старший, отец Стаси.

Он стоял, нетрезво покачиваясь, теребя лацкан своего пиджака. Горе состарило его – опухший от алкоголя, с блуждающим взглядом, стоял он потерянный в дверях, состарившись лет на двадцать. От былой величавой стати, уверенности «хозяина жизни» не осталось и следа – в палату вошёл убитый горем человек, окончательно потухший и побитый сединой. В руках он держал пакет.

Меня крутило. Смешанные чувства бурлили внутри меня