Грань дозволенного - Василий Михайлович Подкованный

сволочь, – Гнев душил меня, замыкая разум. – Говори, что знаешь. Иначе попросту тебя придушу.

– Успокойся, придурок, – завороженно глядя на меня, на два тона ниже сказал Димедрол. Его тряс озноб, крупная челюсть подрагивала. Только сейчас я понял, что голова и плечи Дементьева зависли над высотой в четыре этажа. – Расскажу всё, что знаю, отпусти только.

Силой воли я разжал хватку, отойдя на шаг назад. Дрожащими руками потянулся за сигаретой, которую мне протянул Мишка. Закурили.

– У меня знакомый, четверокурсник спасательного колледжа в Нагатино есть, – начал Мишка. – Он работает в пожарке уже, совмещая с учёбой, так вот, – Димедрол проглотил ком, вставший в горле. – Он в ту смену работал. А потом завалы разгребал, сгоревших искали. И…много трупов нашли наверху, у самого выхода на крышу, откуда можно было по пожарной лестнице сбежать…

Догоревшая сигарета обожгла мои пальцы, но я на это не обратил никакого внимания.

– Когда снизу отрезало, все наверх ломанулись, – Мишка говорил тяжело, словно ворочая каменные глыбы. – На крышу, чтобы по лестнице пожарной спуститься, но на ней не показалась ни одного человека… Знакомый мне потом показывал фото того здорового, почерневшего замка, который загнал всех в ту страшную ловушку. Множество сколов, трещин, но открыть его так никому и не удалось…

Я медленно осел на холодный кафельный пол. Руками сжал виски. Пустота. Вот что я почувствовал. Пустота, мгновенно образовавшаяся на месте близких мне людей, которых я знал и любил.

Месяц я валялся, не в силах выяснить, что же стало с Евстафьевым, Анькой, старостой Олей Простой и другими ребятами. В памяти навсегда отпечатался взгляд Коли, которым он смотрел на меня тогда, поднимаясь по лестнице с девочками. Прямиком на верную смерть. А я…

– Уйди, Миш, – Я обхватил колени руками. – Мне надо побыть одному…

Кивнув и крепко обняв меня напоследок, Мишка удалился, оставляя меня в одиночестве…

***

Следующие несколько дней я провёл, не вставая с кровати. Я ни с кем не общался, целыми часами меряя взглядом выщербленную стену. Любая мысль погружала меня в бездну, и я старался не думать. Замкнутый круг.

Измученный бессонницей, я ненадолго забывался в кошмарных снах.

Я был милосерден со Стасей, но не был рядом с моими друзьями. Тщетность попытки спасения обернулась для меня полнейшим крахом – я остался совершенно один. И никто не смог бы быть милосердным со мной.

И тут я вспомнил о сестре Коли, Алисе – она тоже училась в нашей школе, и в день пожара была на занятиях. Её судьба была по-прежнему неизвестна.

«Хочешь откупиться от смертей спасением одной жизни? Думаешь, поможешь Алисе, и всё?» – Мелькнула в голове острая мысль.

«Не от кого я не откупаюсь», – Со злой решительностью подумал я. – «Я лишь помогаю, кому ещё могу. И никто не посмеет мне в этом помешать – а там хоть трава не расти».

Я вскочил, быстро зашагав на пост…

– Евстафьева Алиса? – Медсестра на посту смерила меня проницательным взглядом. – А вы ей кем будете?

– Я друг её брата, учился с ней в одной школе.

– Прошу прощения, – Медсестра виновато потупилась по вполне понятной причине. – Да, она лежит в отделении, совсем недалеко от вас.

– Есть возможность…– Я замолк, не в силах продолжать дальше. Собравшись с силами, я подвёл черту. – Могу ли я навестить её?

– При всём уважении, я не могу вас к ней допустить, – Медсестра покачала головой. – Обширные ожоги. Её организм борется, но сил для излечения ей катастрофически не хватает. Мы делаем всё возможное, но этого мало. А с нашими бюджетными средствами…Ей бы в какую-нибудь ожоговую частную клинику лечь, да пройти интенсивный курс противоожоговой терапии.

– Да, было бы неплохо… – Я сокрушенно покачал головой.

– Сейчас, конечно, наверху начали шевелиться, активно помогая пострадавшим от пожара, но пока до девочки дойдет очередь… – Медсестра выругалась. – Вы сами прекрасно знаете, как у нас любят покрасоваться перед микрофонами и повозиться с бумажками! А реально помочь – так тут наши полномочия заканчиваются. Ложись в коридоре и помирай…

– Хорошо, я вас услышал.

Доковыляв до своей палаты, я разыскал пакет, на дне которого валялась визитка.

«Сестра Коли пострадала от рук отморозков из шайки Стаси, – Я быстро набрал номер, – Кому, как не папаше возвращать долги за свою непутёвую дочь?»

Долго и нудно тянулись гудки.

– Слушаю, – наконец-то ответили на той стороне пропитый голос.

– Здравствуйте, Игорь Степанович, это я, Рокотов, – Я немного помолчал. – Григорий Рокотов.

– А, здравствуй, Гриша. Ты поправился? – Всё так же безжизненно спросил меня Ясенев-старший.

– Почти. Игорь Степанович, я хотел бы попросить у вас помощи.

На той стороне трубки ненадолго замолчали, слышно лишь было, как мой собеседник тяжко сопит. А затем просто спросил:

– Как я могу тебе помочь?

– Не мне, – поправил я. – Сестре моего друга. Он был моим и Стасиным одноклассником, а его младшая сестра училась с нами в одной школе, в седьмом классе. Она…– Из меня вырвался тяжкий вздох. – Она очень сильно пострадала при пожаре, и сейчас она медленно умирает от ожогов через три палаты от меня…

– Ни слова больше, – Он жёстко прервал меня. – Как зовут девочку?

– Алиса. Евстафьева Алиса.

8.

Весна в этом году наступила на диво рано. Уже в конце марта снег грязными кучами лежал по обочинам. Дни стояли погожие, как выстекленные, сияя голубой лазурью небес. Яркий свет солнца блестел в лужах, по стёжкам бегущих ручьев. От звона капели на душе становилось так волнующе тревожно, и неспокойно было сердцу в груди.

Да, весна в этом году играла такими дивными красками, но мне было не до них. Меня выписали ближе к концу февраля, наказав отлёживаться дома. Целыми днями я валялся в кровати, иногда читал. Какая-то странная одурь, полное безразличие овладело мной. Иногда я мог целый день просидеть у нагретого солнцем окна, осоловелыми глазами глядя на улицу. Всё было для меня в новинку – и стук швейной машинки матери, и лязг проезжающего мимо трамвая, свет солнца и набухающие почки на старом тополе возле дома.

Я словно выпал из жизни, которая так бурлила вокруг. Мне казалось, что прошла уже целая вечность. Приближающаяся пора экзаменов меня нисколько не пугала – я прекрасно знал, что оценки в аттестат нам поставят при любом раскладе, следуя указаниям свыше. С начала апреля, когда я уже поправился, я осторожно подошёл к зеркалу.

На меня смотрел заросший колкой щетиной худой, как жердь незнакомец, недоверчиво смотрящий на мир из-под свалявшихся, отросших волос. На шее и руках – следы от ожогов.

– Куда-то собрался? – участливо поинтересовалась