Грань дозволенного - Василий Михайлович Подкованный

ядрёной смесью из забитого страха, а также острой, накатившей жалостью к этому человеку. Животный ужас заставил меня вжаться в кровать. А тем временем, Ясенев подошёл к моей кровати.

– Я присяду? – тихо спросил он.

Я, не в силах связать и двух слов, кивнул.

Он тяжело осел на скрипнувший стул, вздохнул.

«Как же Стася была похожа на своего отца!» – поневоле глядя в голубые, точно покрытые льдом глаза, подумал я.

– Привет, Григорий.

– Здравствуйте, – машинально сказал я.

– Я тут тебе принёс вот… – Он поднял пакет. – Апельсинов, манго, нектаринов всяких, да… Ты кушай, угощайся.

– Спасибо большое, – Я взял в руки нектарин, да так и забыл про него, глядя в потухшие глаза пропахшего алкоголем Ясенева.

– Я…моя дочь, Стася… Она… – Он говорил урывками, глядя куда-то в пространство. – Она до сих пор числится пропавшей без вести…

Я был потрясен, каково было различие между тем Ясеневым, грозившимся оторвать мне голову тогда, в кабинете директора, спокойным и властным, и Ясенева, который сейчас сидел передо мной. Разбитый, пропитый горем отец, желающий узнать хоть что-нибудь про свою дочь… На смену страху, во мне медленно поднималась горечь и жалость.

«Раньше надо было за своей дочуркой присматривать!», – горько усмехаясь, думал я. – «А сейчас уже слишком поздно».

– Ты с ней в одном классе был, я знаю, – Внезапно, устремив свой полный боли взгляд на меня, сказал он. – И я знаю, что у тебя с ней было не все хорошо, и я с тобой тоже не в самых хороших отношениях был, но…

Он замолчал, переводя дух.

– Прошу тебя, как отец, – С надрывом обратился он ко мне. – Скажи мне, что с моей дочерью? Одна из ваших одноклассниц сказала, что её передавило балкой и ты остался ей помочь…

Он захлебнулся словами, замолчав. И на сей раз уже надолго. Я не торопил.

– Скажи, что с ней стало? – Он застыл, в ожидании глядя на меня. По его щеке катилась слеза. – Я приму любую правду.

– Я пытался ей помочь, – Нелегко мне дались эти слова. – Но…я не смог…

– Я понимаю, – Почерневший, Ясенев встал. Вся жизнь, та крохотная надежда на чудо, что ещё теплилась в этом убитом горем человеке, потухла окончательно. Положив руку мне на плечо, он продолжил. – Это не твоя вина, парень. Не твоя…

Тяжёлой поступью он дошёл до двери.

– Ты это, на фрукты налегай, – Голос мужчины был пуст. – Тебе поправляться надо. Как поправишься – приходи ко мне. Я там, в пакете, визитку оставил. И это, – Он словно споткнулся на ровном месте, окончательно сорвавшись в пучину горя, и уже совсем прибито сказал. – Спасибо тебе.

Дверь аккуратно закрылась.

***

– Слушай, мне, конечно, неловко у больного что-то спрашивать, но у тебя сигаретки не будет?

Я искоса посмотрел на «Димедрола», после чего протянул ему пачку.

– Дай Бог тебе здоровья!

Мы стояли и курили на больничном балконе. Январь в этом году выдался снежным – снег валил, не переставая уже неделю, укрывая Москву белоснежным покрывалом.

– Ух, хорошо! – прикуривая, Мишка глубоко затянулся. – А то «Явой» не сильно сыт будешь, а денег черт наплакал! – Димедрол довольно крякнул. – Зато ты теперь у нас «погорелец»! Тебе сколько там материальной помощи отстегнули, а?

– Столько не живут, – Я зябко поёжился. Ожоги, по большей части, уже все зажили, но из больницы меня было решено пока не выпускать. Уж не знаю, с чем это связано – с жалостью к нашему посттравматическому синдрому или ещё почему-то, мне сейчас в школу не хотелось совершенно.

– У, скрытничаем, значит! Ну ладно, право твоё, – Мишка внезапно посерьёзнел. – После того дерьма, что тебе довелось пережить, я не удивлюсь. Да я и сам чему-либо перестал удивляться – с того момента, как из школы покурить вышел. И ведь всегда из лени у пожарного входа курил, а тут нате – захотелось на мороз, воздухом подышать. И вернулся я уже к пепелищу…

– Подхожу я, значит, да ещё и себя по дороге матерю: «Захотелось, придурку, воздухом подышать! Ну на, дыши, снегом в табло!» Несусь, и тут вижу дым, прям от школы, – продолжал рассказывать «Димедрол». – Ну, я втопил, добегаю – народу уже видимо-невидимо, а школа полыхает, как костёр! Все орут, гул от огня стоит… – Дементьев как-то нехорошо замолчал, уставившись в пространство. – Я вообще не догонял, что я и где я. Бреду по этой толпе, зачем-то к самому пожару лезу, в эпицентр, и тут наталкиваюсь на нашу мымру-директрису. Стоит она, фарами хлопает, в самом настоящем, как говорится, шоке. И тут, как назло, мне прям позарез курить захотелось…

Я изумленно изогнул бровь, а Димедрол, яростно замахав головой, продолжил:

– Ну, от такого-то как не захотеть курить?! Нащупал я пачку, от этого ужаса не отрываясь, сигарету вставил, а зажигалку никак найти не могу, хоть тресни! Вывались поди, сука, когда я до школы топил… – Мишка глубоко, до кашля, затянулся. – Ищу-ищу – нет зажигалки. А курить прям до остервенения…Вот тут я и говорю, к мымре нашей обращаясь: «Марина Евгеньевна, у вас огоньку не найдётся?»

Давясь от душившего меня смеха, я облокотился на перила, а Мишка, оправдываясь, затараторил:

– Братан, я сам не в порядке был! У меня у самого голова кругом шла, вот и ляпнул. Но ты бы видел, что с нашей директрисой стало! – Димедрол перевёл дух. – На скорой увозили, да…

Отсмеявшись, мы замолчали, на сей раз уже надолго. Дементьев сосредоточенно курил, я смотрел на падающий снег, как будто и не было этого заливистого смеха. Каждый думал о чём-то своём.

– А её всё-таки сняли с должности. – Наконец, продолжил Мишка. Его голос стал отрывистым, злым. – И сейчас над ней суд идёт. Выигрышный, само собой – она ничего и не отрицает. Сдала она сильно, поблекла вся, выцвела, как пакля, от шевелюры только волосы на лобке остались, и те скоро вывалятся! – В глазах Димедрола полыхнул недобрый огонь. – Это ведь она, сука, сигнализацию с нашим участковым поделила, и лестницу всяким хламом заставила. Участкового Блинова, кстати, тоже выстегнули…

– Столько из-за неё ребят хороших погибло, – Голос Мишки стал совсем тихим. – Анька Семиглазова, Олька, староста наша…

Я остолбенел. Сердце бешено застучало в груди, земля так и норовила вырваться из-под ног. А между тем, Димедрол говорил, и его слова гулко отдавались в моих ушах.

– Долофеев, Евстафьев…

– Ты что, бредишь?! – Я схватил его за ворот куртки, хорошенько тряхнув. – Что ты такое несёшь?!

– Говорю, что знаю! – Пытаясь вырваться из моей осатаневшей хватки, отбрыкивался Димедрол. – Отпусти, чего вцепился? Я-то тут причём?!

– Говори,