Черный риелтор, или Квадратные метры жулья - Михаил Болле

— Ну что ты? Кто сказал, что ты хуже? — промурлыкал Аркадий, отрывая Любкино тело от пола. Он посадил ее за стол и дал еще один стакан коньяку.

— Филек, ты такой охренительный мужик, я от тебя балдею, — пролепетала Любка, одной рукой сжимая пачку фальшивых денег, а другой поднося стакан ко рту. Но одолеть последнюю дозу было ей явно не по силам, а потому она вновь рухнула на пол и мгновенно отрубилась.

Тем временем Аркадий подошел к Борянычу и толкнул его рукой в плечо. Боряныч крякнул, после чего Аркадий насильно поднял его и усадил на край полуразвалившегося дивана.

Теперь тот сидел рядом с Танчурой, и оба что-то вразнобой бубнили себе под нос. Аркадий вернулся к столу, дополнил коньяком Митиного производства собственный стакан водки, поднес его Борянычу и буквально вставил в трясущуюся руку со словами:

— Боряныч! Смотри, мы деньги привезли! Вон они на столе лежат. Пять тысяч баксов! Все, как я вам и обещал.

Боряныч тупо посмотрел на стол, затем медленно выдавил из себя философское замечание:

— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца… — и проворно засосал стакан, сделав это так же жадно и легко, как обычные люди в жару пьют прохладительные напитки, после чего мгновенно отрубился.

Стакан выпал из его ослабевших рук и с грохотом покатился по полу. Сам Боряныч медленно сполз вниз, так что его голова оказалась на коленях окончательно уснувшей Танчуры. Все вырубились. Аркадий окинул довольным взглядом пьяную публику, взял со стола пачку фальшивых денег и отправился на кухню. Здесь он подошел к раковине, своей жуткой загаженностью скорее напоминавшей унитаз привокзального сортира, и развернул из денег своеобразный веер. Потом поджег его зажигалкой, дал основательно разгореться и бросил в раковину. Однако сгореть всей пачке дотла не позволил, вовремя залив обгорелые остатки водой из чайника. Затем аккуратно положил опорожненный чайник прямо на пепелище, а крышку от чайника бросил на пол.

— Вот вам и дежавю! — произнес он в пустоту и вернулся в большую комнату.

Подхватив Боряныча под мышки, Аркадий переволок его на кухню и уложил рядом с раковиной. Для пущей конспирации он зажег пяток спичек, но тут же задул и бросил на пол. Остальные высыпал на спящего Боряныча, а коробок небрежно кинул в раковину. Потом отряхнул руки, закурил свой любимый Camel и, отступив в коридор, полюбовался созданной им картиной, которую мысленно назвал так: «Эх, Боряныч, Боряныч, что же ты натворил, сука?»

Мастерски выпустив изо рта несколько колец ароматного дыма, Аркадий последний раз заглянул в большую комнату и, не застав там ни малейших перемен, небрежно хлопнул входной дверью.

Боряныч же, уткнувшись в основание раковины, улыбался во сне. У него по-детски текли слюни, и он был по-настоящему счастлив, находясь в своем ирреальном мире алкогольного сновидения. Одним словом, Борянычу было хорошо.

Спустя несколько часов из квартиры Боряныча донеслись звуки адского скандала. Сначала это было громыхание падающих предметов, затем оно сменилось нечеловеческими воплями и матерной бранью. И без того расшатанная дверь стала как-то неестественно трястись, словно бы кто-то пытался открыть ее изнутри в обратную сторону, а когда она наконец распахнулась, то на пороге появилась шатающаяся и взъерошенная Любка. Расстегнутая кофта и задранная юбка являли всему миру, что она хотя и не без потерь, но с честью вышла из побоища. Какое-то время она стояла и тупо смотрела прямо перед собой, а затем выскочила на лестничную площадку, безжалостно схватила себя за воротник кофты, потянула его вниз и жутким голосом заорала в потолок:

— Сволота недобитая! Пидорас!

Было восемь часов вечера. В одном из центральных магазинов столицы играла негромкая музыка, состоятельные посетители разглядывали и примеряли стильные шмотки от Versace. Среди покупателей вальяжно дефилировали оба наших друга. Они зашли в новогодние дни в магазин по настоянию Воскресенского. Он очень хотел обзавестись какой-нибудь обновкой. Вскоре его блуждающий взгляд остановился на испанском кожаном полупальто. Аркадий взял его с вешалки, снял свой пуховик и начал примерять перед большим зеркалом понравившуюся одежку. Митя сидел неподалеку на скамейке и пялился на него.

— Ну, что скажешь? — спросил Аркадий, хотя никогда не считался с мнением своего друга практически ни по каким вопросам.

— Тебе все и всегда идет.

— Значит, беру. И тебе тоже советую что-нибудь приобрести. Мы же должны как-то отпраздновать сделку века. И заодно познакомимся с подругой твоей Аленки… Как там ее, Маша, что ли? И живет она в соседнем доме на Кутузовском проспекте? — с наигранным безразличием спросил Аркадий.

— Ну да, в соседнем. У нее, по-моему, трех- или даже четырехкомнатная квартира, — подтвердил Митя и встал со скамейки.

— И сколько же лет этой молодой? — цинично поинтересовался Аркадий.

— Двадцать пять.

— Двадцать пять, двадцать пять, двадцать… — переложив на мотив какой-то песни детскую считалку, замурлыкал Аркадий и начал усердно рыться среди курток и пиджаков.

Воскресенский продолжал напевать себе под нос прежнюю мелодию и, выбрав кожаный пиджак, взял его и подошел к зеркалу. Аркадий надел пиджак и несколько раз повернулся, внимательно рассматривая себя в зеркале.

— Слушай, я вот что решил, — неожиданно заявил он. — Мы не будем бросать вариант Любки и Боряныча на полпути.

— Как это — на полпути? Мы же уже и так забрали сегодня полсотни. Разве этого мало?

— Вот именно что сегодня. Поэтому я решил помочь им с переездом и остаться хорошими друзьями как для тех, так и для других. Пройдет полгодика, а может и раньше, и мы перевезем с тобой Любоньку с Борянычем куда-нибудь в Ярославскую область и подзаработаем еще. Понимаешь?

— А что — идея, — согласился Митя и сразу продолжил, будто опомнившись: — Но ведь так мы их совсем квартиры лишим московской.

— Интересный ход мысли… А какая им разница, где пьянствовать? Кстати, на природе пьется намного лучше, чем в городе. Впрочем, это мы потом обсудим, более обстоятельно. А завтра с утра мне по-любому надо нести их паспорта в ЖЭК на прописку по новому месту жительства. Ну все, двигаем отсюда… Завтра нам предстоит осуществить великое переселение народов!

Потерпевшая Елена Павловна Грачева, тридцати пяти лет от роду, смотрела то на Александра Сергеевича, сосредоточившего свой взгляд на кончике карандаша, то на Василия, занявшего свое излюбленное место около подоконника. Мадам Грачева выглядела настолько заурядно, что один только взгляд на нее вызывал глубокую скуку. Мало того что природа наградила ее весьма непривлекательной внешностью, так Елена Павловна еще и одевалась по-старушечьи, да и прическу делала соответствующую, скалывая волосы на затылке в жиденький хвостик. Сейчас на ней были допотопные боты, длинная черная юбка и темная невзрачная кофта.