Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

плотные русые волосы, зачесанные влево на пробор и плавной линией наезжающие на ясный высокий лоб.

Хилков. Позвольте вас поздравить – я слышал, вы вчера женились.

Холодковский (подняв голову, без всякого выраженья). Благодарствуйте. Кто вам это сказал?

Нина. Нашему пленнику понравилась картина, и я сказала, что это свадебный подарок.

Холодковский (посмотрев на Нину). Нашему? (Повернувшись к Хилкову.) Вам она действительно нравится?

Хилков. Да, чудесная. Удивительно притягательное что-то в ней есть. Я долго ее разглядывал и едва не пошел за ними по той же дорожке.

Холодковский. Если пристально разглядывать вещь, она будет так же пристально разглядывать вас.

Хилков. Да, пожалуй, что так.

Холодковский. Если вам она так нравится, возьмите ее себе.

Хилков. То есть с какой же стати? Помилуйте. Я совершенно искренно сказал, мы ведь не черкесы, чтоб дарить хваленную гостем вещь.

Холодковский. Мы все тут гости, и я тоже совершенно искренно дарю вам ее. Ваша решимость нам помочь заслуживает гораздо большего, чем этот пустяк.

Хилков. Если и не Коровин, однако совсем не пустяк. И что же скажет ваша жена?

Нина. Я буду только рада – она мне совсем не нравится.

Хилков. Как? Это вы?!

Нина. Да, я. Вчера мы обвенчались.

Хилков. Вот оно что! Я понятия не имел, вы ведь ни словом тогда в театре… Да и теперь… Что же, от души поздравляю.

Нина. Спасибо.

Хилков. Поразительная новость однако! (Пауза.) Что ж, если вам и правда картина не нравится, я возьму, но только с тем, что взамен подарю вам что-нибудь, что вам пришлось бы по душе. У меня есть замечательная английская ваза, настоящий Данмор, хотите?

Холодковский. А что на это скажет ваша жена?

Нина тушит сигарету о блокнотную крышку на столике; Холодковский, чуть поморщившись, стряхивает окурок и пепел в корзину и машинально начинает чертить и штриховать на картоне.

Хилков (смеется). Только рада будет – она ей никогда не нравилась! Но вы ведь потом уедете за границу… Это и будет ваше свадебное путешествие?

Нина, криво прикусив губу, смотрит на Холодковскаго, тот рисует карандашом и неразборчиво бормочет что-то, что Хилков принял за «да, post mortem».

Хилков. Что, простите?

Холодковский. Говорю, там посмотрим (Нине, которая достала было другую сигарету.) Если можно, не курите больше, голова раскалывается.

Нина. Опять мигрень?

Холодковский. Не думаю. Просто здесь накурено. Я открою форточку, если вы не против.

Холодковский встает и, подойдя к окну, нажимает на рукоять сбоку от подоконника, которая шарнирным механизмом отворяет внутрь узкую двойную фрамугу.

Хилков. Мигренью, кажется, страдает Любарский.

Нина. Он много чем страдает. Физические недуги раньше понимались как внешние признаки болезней внутренних.

Хилков. В России так не понималось, убогих и калек жалели.

Нина. Не всяких, горбунов, например, избегали, видели в иных увечьях следствия грехов отцов. В Тамани, кажется, прямо так и говорится.

Хилков. Ну коли уж брать нашу словесность в свидетельство, то вот в «Муму» как будто наоборот.

Нина. Ну что за пример… Он же кивает на Герасима-грачевника…

Холодковский (перед тем писавший что-то на блокнотной обложке, поднял голову и посмотрел на Хилкова). …У Фомы Аквинского где-то есть, что Господь посылает видимые физические пороки, часто постыдные, чтобы указать на бо́льшие, людям невидимые, и тем смирить смертоносность этих пороков. Гордость всего чаще.

Хилков. Хм… да, может быть. Как бы обратное Дориану Грею. (Пауза.) Можно ли узнать, кто подарил вам эту картину?

Холодковский. Один знакомый монах. Ему досталось в наследство от дяди, известного собирателя и театроведа, сына Шпета.

Хилков. Позвольте, тогда я его, кажется, знаю… Его не Елисеем зовут? При храме в Черкизове?

Холодковский. Да. Вы его знаете?

Хилков. Как же! Женя Стратоницкий! Мы учились в университете на одном курсе, но на разных факультетах, были довольно близки, и дядю его я видел однажды. Какое совпадение! Я и теперь вижусь с отцом Елисеем иногда, это ведь недалеко от нашей дачи, и… А как вы его знаете?

Холодковский (вдруг встает). Почти случайно. Да, совпадение… Что ж, тем лучше. Простите, нам пора, такси, наверное, ждет внизу. Мы, вероятно, увидимся еще завтра утром.

Холодковский и Нина идут в другую комнату и выносят оттуда в коридор по тяжелому рюкзаку; Игорь помогает Нине надеть тот, что меньше, и навьючивает на себя другой. Хилков понимает, что́ оттягивает им плечи, и с особенным чувством пожимает протянутую руку: ее, потом его, и, закрыв за ними дверь, медленно возвращается в комнату.

Сцена одиннадцатая

Хилков остановился возле картины на полу, поднял ее на уровень глаз и поставил назад, лицом к стене. На столике возле софы, где сидел Холодковский, лежала плотная обложка его блокнота с жженым следом от погашенной сигареты, сплошь покрытая на одной стороне красиво оттененными карандашом картушами, дорическими капителями, остроносыми профилями, наложенными один на другой. Были тут и отрывочные и отчасти неразборчивые записи («Вкушать – снедать – жрать (вкушать жертву!). Мир – музыка, мы подбираем к ней слова. Муму – Фома. Мигрень от грима»). Под картонной обложкой лежал лист бумаги с черновиком стихов, записанных кругом мелким почерком, но его Хилков оставил лежать где лежал, достал из кармана блокнот и зубец за зубцом вставил обложку назад в колечки.

Действие третье

Сцена двенадцатая.

Вторник, 2 часа пополудни

Большая комната в той же 236-й квартире на семнадцатом этаже, служащая вместе гостиной и столовой. Высокое двустворчатое, двойного стекла окно, точно такое же, что и в «спальном кабинете» и на кухне, с узкой фрамугой во всю ширину, открываемой рычагом справа от глубокого подоконника, который, как и там, служит удобным сиденьем. Как и в прошлый раз, на нем боком сидит Сороканич и курит, стряхивая пепел в карибскую раковину. За прямоугольным столом наискось друг от друга сидят Хилков в рубашке без пиджака и Веригин в темном джемпере: этот молодой человек несколько напоминает доктора Живаго неопределенностью и оттого неудобоописуемостью заурядной внешности, когда, кроме светлых волос да некоторой курносости, заметить особенно нечего. Впрочем, Веригин носит элегантные эллипсоид-ные очки без оправы. В кресле в углу Любарский в белом вязаном кардигане, нога на ногу.

Любарский (обращаясь к Хилкову). …Да, «Годы ученья» дали импульс. Теперь, когда вы знаете ее настоящее имя, вы и сами, наверное, догадаетесь.

Хилков. Сдаюсь.

Любарский. Подсказка – по инициалам участников.

Хилков. Хм… (Смотрит перед собой на шашечную скатерть. Веригину через стол.) Простите, я не расслышал ваше имя-отчество?

Веригин. Андрей Андреевич. Андрей.

Любарский.