Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир

написал отцу (на мой адрес электронной почты), чтобы поблагодарить за сделанное без малого полвека назад: «Я знаю о Вашем существовании с декабря 1970 года, когда Вы взяли интервью у моего отца, американского военного, находившегося в плену в Ханое. Тогда мне было пятнадцать и я интересовался войной, внешней политикой и их влиянием и последствиями больше, чем обычно интересуются подростки. Я высоко оценил то, что Вы с ним пообщались».

Мое сердце наполняется гордостью, когда я думаю о вкладе отца в его профессию. И всё же в моей душе живет сожаление, что он не брал пауз, чтобы просто оглядеться по сторонам, прожил свою жизнь так, словно это была гонка на скорость к финишу. Мне жаль, что он брал многие жизненные обстоятельства, в том числе позитивные, и сдабривал их скептицизмом и опасениями, пытаясь выработать иммунитет к разочарованию.

Боюсь, что за жизнь в броне, защищающей от разочарований, и за передвижения по миру в образе неудержимого бульдозера приходится расплачиваться. Расплачиваться упущенной радостью.

⁂

Вот что я подмечала, когда была маленькая: поздно вечером отец воевал со своей пишущей машинкой, выплескивая слова на бумагу. Я не знала, из-за чего раздор, но знала, что ссора яростная. Было что-то, что обязательно требовалось облечь в слова. А потом однажды, спустя много месяцев после того, как схватка обрывалась, в доме появлялась книга.

Даже теперь стук клавиш – это звук жизни, звук дома, звук чего-то, чего мне не хватает.

Я и радуюсь, и сожалею, что мы настолько похожи.

⁂

В тот же вечер, вообразив себе коробку, а в коробке – маленького-маленького щегленка, я вдруг сообразила, что от меня не требовалось столь радикального вмешательства. Я могла бы просто засунуть птенчика куда-нибудь в густые кусты, подальше от пешеходов и собак. Возможно, родители продолжали бы выкармливать его, пока не научится летать. Я могла бы известить сотрудников парка.

Вместо этого я понадеялась, что кто-то другой возьмет руководство на себя. Сдалась перед доктриной невмешательства, которой следует музыкант. Его позиция выглядела убедительной. И, возможно, почти наверняка, он был прав.

– Популяция щеглов достаточно многочисленна, чтобы не опасаться за этот вид, – настаивал он впоследствии. – Вид чувствует себя прекрасно. Будь это редкая птица – скажем, очковый масковый певун, – я, вероятно, сделал бы что-нибудь… но всё равно полагаю, что мы никогда, ни при каких условиях не должны держать у себя диких птиц.

Возможно, лучше было бы тихо вздохнуть из-за того, как всё в мире бренно, и пойти своей дорогой. Но была некоторая вероятность, что музыкант ошибался.

⁂

«Мы должны работать над тем, чтобы найти в себе этот первый, искренний порыв», – пишет Уильям Кентридж в «Шести уроках рисования». В наших тускнеющих, ненадежных воспоминаниях слишком легко спадает негодование. «Нам остается что-то, больше похожее на сожаление. Это сожаление о произошедшем, но заодно – о нашей неспособности удержать в сердце чувства».

⁂

Когда я спросила у свекрови, посещали ли ее хоть раз сомнения в ее жизненном выборе или сожаление о нем, она ответила: «Я никогда не сожалела о том, что высказывалась в полный голос, иногда высказывалась себе во вред. Мой выбор не всегда был продуманным. Но это инстинктивное стремление во всё встревать проявилось, когда я была совсем маленькая, и до сих пор клокочет во мне».

Помолчав, она добавила: «По-моему, сожаление – что-то вроде разбитых надежд. А когда действуешь, надежда пробуждается».

⁂

Я держала бы птенца в своей комнате и кормила размоченными семенами и мучными хрущаками. Это не было бы геройским поступком. Я могла бы устроить бурю в стакане воды. Могла бы не побояться риска, что меня сочтут стереотипной праведницей, что попытка закончится неудачей.

Мне кажется, в глубине души я понимала, что совесть меня бы не загрызла. Совесть лишь слегка укорила бы меня, и с ее упреками можно было бы справиться: подумаешь, крохотный птенчик, такой малюсенький, что даже как-то смешно. Это же не кризис. И именно поэтому я сожалею, что так случилось. Ведь убеждение в том, что крохотные существа уж как-нибудь, без нашего вмешательства, сами о себе позаботятся, не вызывает доверия.

Октябрь

Вопросы

снова утkи и белый аист

о необходимой необязательности искусства и птиц, особенно в кризисных ситуациях

Я была сама не своя.

Наступил октябрь, и, в то время как планета, вращаясь на своей наклоненной оси, погружалась в сумрак, с деревьев мне что-то кричали птицы. Но моему сердцу вообще-то было не до птиц. Я думала о муже, который сейчас уткнулся, сгорбившись, в компьютер и отслеживает новости о наших друзьях, которые уже больше полутора месяцев сидят за решеткой в Египте.

На некоторое время эта история попала в мировые новости. Двое граждан Канады, по дороге в сектор Газа, направляясь в медицинскую гуманитарную миссию, заехали в Египет и попались под руку полицейским, когда те разгоняли демонстрацию. Не стану вдаваться в подробности, а скажу лишь, что наши друзья стали свидетелями массового убийства безоружных протестующих египетскими военными и оба они – канадский кинорежиссер и канадский врач – заплатили дорогую цену за то, что бросились оказывать помощь раненым и умирающим.

Шесть часов они работали в импровизированном полевом госпитале в соседней мечети, и у них на глазах зеленый ковер в мечети стал красным. За то время, которое они там провели, у них на глазах умерло сорок человек.

Из новостей мы почерпнули кое-что важное.

«Задержаны, как и еще 600 человек, без предъявления обвинений…»

«38 человек в камере площадью три на десять метров…»

«Объявили голодовку, протестуя против произвольного характера своего задержания».

Но у нас всё еще оставались вопросы. Правда ли, что они спят на бетонном полу в кишащей тараканами камере, где содержат еще тридцать шесть человек? Оправились ли они от избиения, которому их подвергли, когда привезли в тюрьму? Мы переживали за их физическое и душевное здоровье, меж тем как до моего мужа доходили крупицы информации – страшные подробности, изложенные в письмах, которые им удавалось тайком передать из тюрьмы.

У нас было такое ощущение, словно нас вдруг разбудили: мы узнали, что события такого сорта случаются сплошь и рядом, не привлекая особого внимания тех, кого напрямую не затрагивают. Массовые убийства мирных протестующих, произвольные аресты и неограниченно-долгое содержание под стражей, безвинные люди, упрятанные в каталажки в самых укромных закоулках планеты – затерянные в пучинах неизвестности.

Мой отец стал в тот период нашей опорой. Давал советы, пустил в ход свои связи среди журналистов, скрупулезно анализировал новости. С ним так обычно бывает: когда обстановка накаляется, он собирается с силами. Он обладал той мудростью, которая нам не дана. Его профессиональный опыт включает в себя путчи, революции, бойни, геноцид.

Вот что мне запомнилось: пока наши друзья сидели за решеткой, в Египте по обвинению в