Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир

и подметила легкое сожаление. «А знаете, – сказал он со вздохом, – хотя с этим всё кончено, я очень удивлюсь, если даже через десять лет не обомлею от восторга, увидев рисунок оперения самки кряквы».⁂

Потом разговор перешел на другую тему, и музыкант упомянул, что снова работает в студии – записывает альбом. Это его воодушевляло, но закрадывались «всякие дурацкие мысли». Вся его энергия уходила на то, чтобы растолкать и разбудить от спячки свою композиторскую музу. Он глубоко сомневался в качестве своей музыки, но шел вперед, отчаянно стараясь не верить голосам своих внутренних критиков.

И тут я поняла, в чем дело. Почти целый год я следовала за музыкантом по пятам. Когда мы делились мыслями об искусстве и я говорила, что в мое творчество постепенно входят птицы, он принижал свою музыку, вел себя так, словно ее вообще не существует. А теперь, когда он снова переключал симпатии на свою музыку, вновь входил в этот темный и одновременно лучезарный цех творческой работы, он двинулся в обратном направлении – а любовь к птицам убрал в архив.

Возможно, в каждый конкретный момент его хватало на страстную увлеченность лишь чем-то одним. Либо ему было довольно всего одной страсти, чтобы приобщиться к упорядоченности и осмысленности Вселенной. Но я с трудом могла поверить, что птицы и музыка – лишь взаимозаменимые способы отвлечься от проблем, просто «провести время», как объяснял мне музыкант сейчас. Неужели это лишь разные, но равноценные формы «лекарства от смерти»? Неужели он правда так считает? Неужели наше главное стремление в жизни – чем-то заполнить пустые места, возникающие оттого, что мы – всего лишь люди, чем-то отвлечься от печали, вокруг которой вращается наше существование? Неужели музыка и птицы нужны ему только в качестве утешения и больше низачем? Неужели наблюдения за птицами не имеют под собой интеллектуальных, экологических и творческих резонов?

Я обрадовалась, что музыкант снова нашел в себе музыку. Я желала ему успеха. Меня развлекли, но и встревожили его возбужденные речи и проповеднический блеск в глазах. Интересно, подумала я, сможет ли он записать альбом, не стараясь никому угодить. Сможет ли он завершить альбом, не поникнув от критики и не упорхнув на крыльях экстаза от похвал. Мне хотелось, чтобы он сумел перенести в музыку то хорошее, те чувства свободы, спокойствия и счастья, которые дает бёрдинг.

Для меня бёрдинг и писательство не были – и не стали – взаимозаменяемыми занятиями. Бёрдинг был противоположностью писательства, желанным и необходимым бегством от чувства неловкости, каждодневно сопровождающего творческую работу. Бёрдинг позволял мне существовать в простом непрерывном потоке – плыть по реке птиц, людей, минут и часов. Упорное беспокойство, наполнявшее мою жизнь в остальное время, утихало, пока я стояла в этой реке.

⁂

Мы с музыкантом шли домой по прибрежным мосткам, пока не вышли на отрезок пляжа, известный под названием «Солнечная сторона» – «Саннисайд». В пору своего расцвета – в 1922–1955 годах – Саннисайд был неунывающим сердцем Торонто. Кегельбаны, эстрады для оркестров, джазовые концерты, выступления канатоходцев и даже парк аттракционов, работавший круглый год, – именно в Саннисайд жители Торонто ехали развеяться.

Но потом мы его забросили. Увлеклись новым культом личного автомобиля и строительством скоростных шоссе (те рассекли набережную и взрыли территорию бывшего парка аттракционов). Мы отрезали пляж от города. Стали уезжать в северные районы в поисках «самой настоящей, самой дикой» природы. После того как мы отравили озеро, Саннисайд перестал выглядеть заманчиво.

Сомневаюсь, что, проходя по Саннисайду, можно не заметить призраки разбитых надежд. Здесь всё вздыхает: «кончен бал, погасли свечи», особенно в безотрадные зимние месяцы. Я почувствовала это настроение в старом Купальном павильоне с массивными колоннами и неоклассической аркой главного входа: здание походит на королеву красоты, с которой грубо сорвали корону. Краска на фасаде облупилась, штукатурка осыпается: павильон выглядит мрачным и заброшенным. Кажется, это декорации, выстроенные специально для съемок исторических фильмов и элегических размышлений.

В этот холодный ноябрьский день я стояла на мостках, откуда просматривался безлюдный пляж, и пыталась вообразить скопище шумных купальщиков, соперничающих за место под солнцем. Вообразила мужчин в соломенных шляпах и женщин в купальных костюмах со спадающими до колен юбками. Мне хотелось выжать толику волшебства из полуразрушенной увеселительной архитектуры: рвущиеся в небо связки воздушных шариков, крики зазывалы: «Подходите, ребята, живей, первый мяч – бесплатно». Но главным образом хотелось увидеть птицу, какую-то птицу, с появлением которой день покажется не таким уж пустым, а земля – не такой уж истощенной до предела. Для нас с музыкантом приближался финал нашей последней совместной прогулки.

И тут музыкант вдруг бросился к озеру. Помчался, спрямляя путь, к бетонным волноломам, возведенным для удобства купальщиков. Я заспешила вдогонку. На берегу было несколько неокольцованных лебедей-трубачей, но музыкант проигнорировал их и помчался дальше, в сторону маячившего вдали странного силуэта: какая-то птица величиной с ворону. Кто это – молодой баклан? А может, уже виденная нами сегодня пустельга?

Ничего подобного. Вот кого мы перед собой увидели – сапсана.

Он занимает верхнюю ступень в пищевой цепи. Самое быстрое живое существо на планете: пикируя на добычу, способен развивать скорость 320 километров в час. И вот он перед нами. Птица, которая оказалась на грани вымирания из-за побочных эффектов применения пестицида ДДТ, а с 70-х годов XX века чудесным образом воскресшая благодаря усилиям по восстановлению популяции, птица, которая обычно предпочитает высокие насесты (высматривает потенциальную добычу с вершины утеса или с подоконника небоскреба), теперь примостилась на волноломе, на уровне глаз человека. В странной, какой-то стародавней тишине. Ошеломительно неподвижная. Она была наделена спокойствием, которое дается тяжким трудом, тем спокойствием, которое следует за планированием в небесах и напряженной работой мышц. Я поднесла к глазам бинокль, залюбовалась голубовато-серой спиной и полосатой расцветкой груди; его желтые лапы ярко выделялись на фоне замызганного бетона. Отчетливее всего я ощутила его самодостаточность – ауру отстраненности и безразличия к другим.

Опустив бинокль, я заметила, что музыканта рядом нет. Мой проводник, которого якобы уже поглотили другие увлечения, а любовь к птицам якобы отхлынула, вошел в холодную, темную воду. Вот где он стоял, в озере, которое постепенно возвращается к жизни благодаря восстановительным работам, и его кожаные ботинки безрассудно шлепали по дну. Увидев, как он влюбленно продвигается в сторону птицы, я почувствовала, что на глаза мне набежало что-то горячее, щекочущее.

Я знала, что сапсан появился там не как символ надежды и воскрешения из мертвых. Если он и нес нам какую-то весть, то весть неоднозначную, кое-что говорящую о циклическом уроне, который наносят природе люди: сокращение популяций, крах, скромное возрождение. Меня лично обуревали смешанные чувства, но был и легкий проблеск понимания, приглашение испытать то, что писательница-активистка Ребекка Солнит