Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир

Когда об этом узнал мой младший, я увидела, как он гордо оглядел транспарант для петиции в Tumblr, нарисованный и сфотографированный им с братом. Он стоял у стены на кухне: надпись «ПОЖАЛУЙСТА, НЕМЕДЛЕННО ОТПУСТИТЕ НАШИХ ДРУЗЕЙ» дополняли, как восклицательные знаки, два кругленьких синих пингвина.

Спустя много месяцев после возвращения врача и кинорежиссера в Канаду я попросила их припомнить, видели ли они или слышали в тюрьме каких-нибудь птиц.

Вот ответ врача: «Какой удивительный вопрос. Если честно, я просто не помню. Мои воспоминания о тюрьме ничего такого не содержат. Когда ты спросила и я мысленно вернулся в те дни, то невольно припомнил птиц. Припомнил, как они выглядели. Но не их голоса. И не в нашей первой камере (первые 30 дней), а во второй (последний 21 день). Как я мог их видеть, но не слышать? Закрадывается мысль, что воспоминание ложное».

Кинорежиссер написал: «Птиц не помню – наверно, потому, что там было столько кошек – уйма кошек – дикие костлявые ловкие котята, комочки шерсти, живущие отбросами… один, рыжий, подпрыгивал и цеплялся за решетку на нашей двери всякий раз, когда кто-то из заключенных после свидания с семьей приносил курицу… Во второй камере, когда нас выпускали на прогулку, мы медлили в коридоре, глядя поверх забора вдаль, на многоэтажные дома… и на балконы – надеялись увидеть хоть одного живого человека… Фантазировали, что наладим с кем-то контакт, типа как сигнализируя флажками по какой-то тайной системе за полкилометра, разделявшие нас и эти дома… но на балконах никогда никого не было. Наверно, это было похоже на бёрдинг – понапрасну, не имея бинокля, ждать появления какой-то редкой птицы. А потом, однажды, она появилась – в розовом платке, смолила сигаретку на крыше – отдыхала от стирки на чужих людей. Один наш сокамерник, которого мы прозвали „Блеск“, слегка походил на птицу: здоровенный неуклюжий подросток-страус, клевавший нас. А одна птица попала в новости. Аист, не ведавший, что государственные границы – дело тонкое».

В коротком, но пронзительном арт-видео, снятом спустя несколько недель после освобождения, кинорежиссер показывает серию нарисованных от руки обучающих карточек, которые сделал в тюрьме, – превращает их задним числом в дневник, повествующий о пережитом. В этом видеофильме – «Тюремный арабский за 50 дней» – признан тот факт, что их заточение было хоть и кошмарным, но относительно недолгим. Поскольку они граждане западной страны, обстоятельства заключения под стражу и дальнейшие перспективы были лучше, чем у их сокамерников-египтян. Видео посвящается тем многочисленным людям, которые вели кампанию за их освобождение, и выражает уважение к тем многочисленным людям, которые остаются за решеткой. На одной карточке нарисованы наручные часы, а рядом английское и арабское слово. Khalas. «Хватит».

Возможно, в те ужасные недели мои сыновья стали преувеличивать свою способность убеждать политиков. Но я нисколько не жалею, если они мнят себя непобедимыми, как волшебники, или полагают, что акт творчества может быть общественно-политической акцией. Я ни о чем не сожалею.

Искусство – приманка, завлекающая туда, где нелегко. Прекрасное – ворота, за которыми настоятельная необходимость. В ящике моего письменного стола лежит стихотворный ответ Адриенны Рич Брехту, восклицавшему «что же это за времена»:

«почему я вообще вам что-то говорю? Потому что вы еще слушаете, потому что в такие вот времена, чтобы хоть как-то заставить вас слушать, надо говорить о деревьях».

Ноябрь

Финалы

гоголи, морянkи, пустельга и сапсан

о том, как остаешься без проводника и учишься отказываться от идеи, чтобы тебя кто-то вел, потому что на деле никто не сможет дать тебе путеводитель по жизни

Последние листья, казалось, одновременно пожелтели, затрепетали на ветках и опали. Мы с музыкантом прогуливались по парку Хамбер-Бэй, мимо лужаек с примятой бурой травой, облепленными пылью зарослями, с толпами почерневших цветочных головок на стеблях. Я буквально чувствовала, как парк сворачивается калачиком, замедляет свой пульс и изымает из своей палитры лишние краски – готовится к надвигающимся холодам.

Музыкант был от меня, казалось, очень-очень далеко: шел чуть впереди или сбоку, но не со мной. За все месяцы, проведенные вместе, он никогда не позволял мне чувствовать себя незваной гостьей, но теперь, когда я шла за ним по пятам, тихо шагала вслед, глядя, как его голова слегка кивает при каждом шаге, словно вторя ритму какой-то затаенной мысли или песни, у меня было ощущение, что я ему самым постыдным образом навязалась.

Несколькими днями раньше он сообщил в электронном письме, что, как ему кажется, теряет интерес к птицам. Я списала это на дурное настроение, примету не самого интересного сезона в бёрдинге. Но теперь призадумалась: может, он это серьезно? Он вяло махнул рукой в сторону стайки морянок и нескольких гоголей. Показал на пустельгу, сидевшую на фонарном столбе: хвост у нее ходил вверх-вниз. Играл роль скучающего и исполнительного гида.

Вдобавок в парке, за несколькими исключениями, царили опустошенность и бесптичье. Поэтому чувство, что внутри меня разверзлась пустота, только усиливалось. Не просто оттого, что я лишилась компаньона по бёрдингу. Энтузиазм музыканта заставил меня поверить в то, что руины и пустыри мегаполиса тоже на что-то годятся. Благодаря ему унылые пустоши начинали сиять, а берега, загроможденные уродливыми высотками кондоминиумов и башенными кранами, приобретали зачарованный вид. Я рассчитывала, что его упоение подстегнет мой интерес к птицам. А теперь, когда он мысленно не здесь, я почувствовала, что город утрачивает сказочный ореол.

А еще почувствовала, что музыкант тоже как-то поблек: словно в нем подкрутили внутренний реостат. Может, просто день не задался? Или это какой-то серьезный кризис? Может ли страсть просто сдуться?

Мы дошли до озера и немного постояли: разговаривали, наблюдали за парой крякв, дрейфовавшей вдоль береговой линии. Он сказал, что внезапная чрезмерная шумиха вокруг него в сфере орнитологической фотографии оставила неприятное послевкусие, отравляющее его жизнь. (Он провел параллель – это, мол, всё равно как общаться только с музыкантами, зацикленными на «гладенькой коммерческой музыке».)

Сказал, что ему нужна передышка.

Сказал: «Я очень удивлюсь, если продолжу прогулки по Торонто с фотоаппаратом».

«Я в них не нуждаюсь». «Специальные выезды куда-то – другое дело. В них я нуждаюсь». «А в Торонто будет всё тяжелее и тяжелее: мы теряем всё больше и больше пространства, подходящего для птиц». «Птицы начнут покидать город».

С последним из этих аргументов было нелегко поспорить, особенно в день, когда кажется, что птицы вымерли, особенно когда стоишь посреди района, находящегося в подвешенном состоянии, – застраиваемого новыми домами. Собственно, всё, что говорил музыкант, я вполне могла понять. Но звучало оно неубедительно оттого, как он это говорил: сурово ощетинившись, слишком энергично отнекиваясь. Я увидела, как его взгляд остановился на утке, бродившей по воде в нескольких футах от нас,