Приз - Полина Дашкова

— Да, мне тоже это показалось странным, — признался Рейч. —Драконов успел дать полдюжины интервью русской прессе. Правда, он не называлимени генерала, но все равно в итоге какой-то наркоман ударил его по головедубиной в подъезде. Возможно, это случайность, простое совпадение. Но я бы наместе российских правоохранительных органов поставил господина Приза в первыйряд подозреваемых. Мы, конечно, ничего ему о Драконове не говорили, но узнатьон мог откуда угодно. И ему вряд ли бы это понравилось.

— Почему? — спросил Григорьев.

— Потому что теоретически там могла бы содержаться косвеннаяинформация о деньгах. Это во-первых. А во-вторых, Драконов еврей.

— Он что, антисемит, этот актер? — слегка удивилсяГригорьев.

— Не то слово! Он расист, нацист. Забавно, да? Он состоит всамой демократической из российских партий, в «Свободе выбора», произносит речио всеобщем равенстве, братстве, гуманизме, сострадании, любви. И уже являетсятам вторым лицом после Евгения Рязанцева.

«Это действительно забавно, впрочем, Рейч можетпреувеличивать. Он зациклен на теме нацизма», — подумал Григорьев.

Они беседовали в основном по-русски, только иногда Генрихпереходил на немецкий, и тогда в разговор встревал Рики.

— Жаль Драконова, — вздохнул Рики, — писатель он былбездарный, но все равно жаль. Нет-нет, вы не думайте, Владимир здесь ни причем! Даже если бы он знал о мемуарах, ему это безразлично. Мало ли какие выходяткнижки? Ему читать некогда. Вот если бы перевели на русский мой роман, оннепременно бы прочитал. Непременно.

— Он интересовался вашим творчеством, Рики? — улыбнулсяГригорьев.

— Он интересовался моей коллекцией, — сообщил Генрихпо-русски, совсем уж мрачно.

— Фотографиями? — небрежно уточнил Григорьев.

— Он купил у меня один из самых ценных экспонатов, — сказалРейч и ковырнул вилкой осетрину.

— Любопытно, что именно?

Рейч аккуратно соскреб слой соуса, отправил в рот маленькийкусочек рыбы, хлебнул воды и спросил:

— Вам что-нибудь говорит имя Отто Штраус?

— Личный врач Гиммлера? Один из тех, кто проводил зверскиеэксперименты над людьми в концлагерях и был в Нюрнберге приговорен к повешению?

— Да, вы неплохо знаете историю, — кивнул Рейч и странно,отрешенно улыбнулся. — Владимир Приз купил у меня платиновый перстень ОттоШтрауса. Купил, и сразу надел на мизинец. Теперь носит, не снимая.

Над деревней Кисловка Московской области набухла туча, несгусток дыма, а настоящая туча, толстая, тяжелая, грозовая. Ждали хорошеголивня, но воздух оставался сухим и шершавым. Туча висела, а дождя все не было,только иногда на востоке, над кромкой леса, вспыхивали оранжевые зарницы, отраскатов далекого грома пугалась и вздрагивала скотина. День был темным, какночь. На электростанции случилась авария, в окошках мерцали слабые огонькисвечек и керосинок.

Кузина Анастасия Игнатьевна работала фельдшерицей в медпунктепри агрокомплексе. Ей было пятьдесят лет. Она жила одна, изба ее стояла насамом краю Кисловки. Дальше начиналось открытое поле, разрезанное на две частипроселочной дорогой, потом лес, маленькое деревенское кладбище на опушке. Вясные дни из окна был виден голубой масляный купол кладбищенской часовни сузорным крестом и крона молодой березы, которая успела вырасти на могилеединственного сына Анастасии Игнатьевны, Василия.

Он погиб семь лет назад. Его, как положено, взяли в армию,когда исполнилось восемнадцать, и тут же отправили в Чечню. Больше годаАнастасия Игнатьевна не имела никаких известий от сына, не знала, где онслужит, потом получила официальную бумажку, в которой сообщалось, что сын еепогиб при выполнении какой-то спецоперации, а через пару месяцев ей выдалималенькую керамическую урну. Внутри было все, что осталось от ее Васи.

Анастасия Игнатьевна не могла спать без света. Керосинкасильно коптила. Струйки дыма переплетались, тянулись к потолку.

— Васенька! — тихо позвала Настя. — Дай водички попить.

Кружка с водой стояла совсем близко, на подоконнике. Настянашла ее на ощупь и, стукнув зубами о жестяной край, пробормотала:

— Спасибо, сынок, спасибо, милый.

За окном полыхнула очередная зарница, осветила на мигмаленькую чистую комнату, беленый бок печки, выпуклый зеленоватый экрантелевизора, полированную спинку тахты, фотографии на стенах. На самой большойбыл запечатлен Василий перед уходом в армию, уже побритый наголо, хмурый инапряженный. Анастасия Игнатьевна могла часами смотреть в его остекленевшиеглаза и вести с ним спокойные неспешные диалоги, рассказывая о каждом прожитомдне, жалуясь на соседей, на гипертонию и отвечая вместо него самой себечто-нибудь ласковое.

— Видишь, Вася, как сухо, какое долгое ведро стоит? —спросила она, успев поймать за короткую вспышку стеклянный взгляд с фотографии.— Листья сохнут, как будто уже осень. Сохнут и падают, падают.

— Да, мама, могилку мою совсем занесло. Земля тлеет. Ты бысходила, прибрала.

— Схожу, сынок. Как рассветет, сразу и пойду.

Еще одна зарница выхватила из мрака круглое лицо Василия, иНасте показалось, что он нахмурился.

— Нет, ты сейчас иди!

Шарахнул далекий гром, ветер загремел листьями, и звук былтаким, словно они вырезаны из жести.

— Скорее, мама, скорее…

Она понимала, что голос сына ей только чудится. Но большепоговорить было не с кем. Очень тяжело, когда не с кем поговорить, и вот онауже многие годы баюкала свою одинокую тоску этими воображаемыми диалогами.

Однако сейчас тихий голос Василия звучал вполнесамостоятельно, звал ее настойчиво и страшно.

Кругом тлел торф, горели леса. А кладбище как раз на леснойопушке. Конечно, ничего там не загорится, но все-таки лучше сходить, все равнобессонница.

Настя встала, нашарила тапки под кроватью, прямо на рубахунакинула халат, затянула поясок, наспех повязала седую стриженую головуситцевым платком.

Поднялся ветер. Дверь избы громко стукнула, в соседнем дворепроснулся старый кобель Дружок и залаял дурным басом. Анастасия Игнатьевналегко засеменила по тропинке через поле. Мрак не пугал и не сбивал ее, оназнала наизусть эту дорогу и прошла бы по ней с закрытыми глазами.

Опять вспыхнула молния, гром ударил совсем близко. Настяускорила шаг. Сквозь протертые подошвы фланелевых тапок она чувствовалатревожный жар, исходивший от земли. Земля жгла ступни и гнала вперед. Вася,когда был маленький, очень боялся грозы.