И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

в “боинг” на тебя вдруг напал страх, и ты написала:

Если со мной чт-нбд случится, мои тетради 2007 тебе.

С орфографией все в порядке. Я невольно улыбаюсь и пишу в ответ:

Ты сумасшедшая. Но я хочу, чтобы кое‐что с тобой случилось.

В одном рассказе Вирджинии Вульф героиня то ли умирает в результате несчастного случая, то ли кончает с собой. А в наследство мужу (кажется, рассказ так и называется – “Наследство”) оставляет свой дневник. Читая его, муж узнает, что у нее был другой мужчина, о котором в дневнике говорится чем дальше, тем больше. Он доискивается, кем был этот человек и, главное, кем была его жена.

Если тебя не станет, как бы я посмел потребовать твои тетради? Не представляю, но знаю, что сделал бы это. Готовый сюжет для пьесы: один мужчина стучится в дверь к другому, скорбящему о потере. Они не знакомы. И первый с ходу говорит: “Я пришел за тетрадями вашей жены, где был ее дневник за этот год. Мы любили друг друга. Она завещала их мне”.

– 34 —

Порт‐де-ла-Шапель, пятница, около четырех часов дня, я сажусь в твою миниатюрную машинку, и мы едем в школу за твоими детьми, ты, как всегда, опаздываешь.

Все эти поездки – сколько их было: двадцать? тридцать? – путаются в памяти, как камушки цветной мозаики. За эти месяцы бывало все: синее небо и серый туман, проливной дождь и палящее солнце. Ты носила то джинсы, то черные платья, то белые юбки, то шерстяные свитеры, то легкие блузки, тебе было то очень холодно, то очень жарко. Но неизменным оставались место – шумная, забитая машинами улица Сен-Мартен и обстановка – салон твоей черной “твинго”, где громоздятся папки с бумагами. И наши разговоры – обо всем и ни о чем.

Целый час. Каждую пятницу. Хорошо.

– 35 —

Флоренция. Меня позвали на встречу с читателями, и мне удалось взять с собой тебя. Из всех воспоминаний – банальных, как глянцевые открытки, и более личных – я выбрал одно: банкет в шикарном ресторане с интерьером в народном стиле, каких немало в этом городе.

Нас посадили рядом, ты разговариваешь с сидящей напротив молодой белокурой женщиной, Лучаной. Я временами заботливо посматриваю на тебя, и Лучана, видя это, растроганно улыбается. Так же чутко и ласково смотрит на нее муж-банкир, когда ей приходится сопровождать его на банкеты с клиентами, как бы спрашивая, не скучно ли ей. Ты тоже смеешься, вы проникаетесь симпатией друг к другу, и ты говоришь о своем муже и детях, о жизни, в которой я не участвую, а потом самым естественным жестом, в котором сказывается и любовь и неуверенность, берешь меня за руку.

– 36 —

Суббота, конец октября, я на кладбище Пер-Лашез, среди могил, и по аллеям расхаживают туристы. Я медленно подхожу к крематорию.

Под его цинковым куполом превращается в пепел тело Гюга Леже. Я намеренно написал это с такой шокирующей прямотой. Мысленно вижу тебя, застывшую, онемевшую, в эту минуту окончательного исчезновения Гюга. Я пришел, не спрашивая твоего разрешения, чтобы быть тут рядом с тобой.

Счел нужным и пришел. Сел на скамью, написал тебе эсэмэску и жду.

По тогда еще неясной мне самому причине я чувствую какую‐то тягу к усопшему, в этом чувстве нет ничего болезненного: не то чтобы меня привлекала смерть, но не оставляло равнодушным самоубийство. Оно меня, не побоюсь сказать, угнетало. За последние дни я прочитал и перечитал все его книги. Я вижу, какие мы разные, но теперь начинаю видеть наше сходство. Может быть, и в моей жизни тоже лучший день позади?

Сидя на этой скамье, я с внезапной тоской понимаю, что безвозвратно разминулся с человеком и писателем, который мог бы стать моим другом, а тебе бы понравилось, что мы стали друзьями.

Тебя в этом воспоминании вроде бы нет, а между тем я здесь ради тебя, исключительно ради тебя.

– 37 —

Ты спишь, а я нет. Ты уснула в моих объятиях, сначала только задремала, но теперь крепко спишь.

Вот ты рядом, твоя голова лежит на моей руке. Слегка похрапываешь. Глаза закрыты, рот полуоткрыт, и нежная улыбка на губах, твоя улыбка, другой такой ни у кого на свете нет – и это не расхожий штамп. Ты прекрасная, свободная. Смотрю и думаю: что тебе снится? где ты сейчас витаешь? кто ты, что я так боюсь тебя потерять, и почему я так хочу, чтоб ты была моей, и так уверен, что совсем моей ты никогда не будешь?

Мне стыдно за свою страсть обладания, которая мне неподвластна. Она расшевелила страх, который внушает мужчинам свобода женского желания. Не люблю тупое животное, которое просыпается во мне от этого страха, что ты перестанешь меня хотеть. Лучше бы не сомневаться и быть спокойным.

Я лежу на спине, и сон нейдет.

– 38 —

Побудь еще две минутки, говоришь ты. Мы только что очередной раз расстались. Но мой телефон зазвонил – это ты, и мы еще чуть‐чуть поговорили, чтобы, наверное, в последний раз услышать голоса друг друга. Я хотел уже положить трубку, но: “Побудь еще две минутки”. Ладно, побуду две минутки. Я молчу, и ты тоже, слышу только твое неровное дыхание. И оно переворачивает мне душу сильней, чем любые слова. Время идет, я дохожу до своего дома, вхожу, но остаюсь в подъезде, стою, прислонившись к стенке. Мы все еще молчим. Уверен, что ты, как и я, впиваешь это долгое молчание, в котором мы вместе, и предчувствуешь другое, куда более долгое, в котором мы уже будем врозь.

– 39 —

Да, этот маленький опус подходит к концу, а как жалко!

Я обещал себе быть точным, но ты только вспомни: эсэмэска, в которой ты пишешь, что должна сделать четыре вещи (первой было проколоть себе уши); моя первая (и единственная) встреча с твоими родителями, где я вел себя как подросток; твой сын, который вместо приветствия стукнул меня на концерте Люка; ты за рулем, в первый день, вдруг замечаешь, что я не пристегнул ремень, и задаешь мне вопрос-каламбур: “Ты никогда не привязываешься?”; ты у себя дома в черном платье, на пальце вдвойне секретный перстень; твой голос, страницами читающий мне наизусть Дороти

Паркер на набережных Сены; твоя рука, увлекающая меня в уголок кухни, где нас не увидят соседи; ты, жадно приникшая ко мне под аркой в Батиньольском парке; снова ты – спускаешься по лестнице библиотеки, где я читал свои тексты, в восхищении от того, как я выгляжу на публике, влюбленная в меня.

– 40 —

Всё, игральная кость остановилась – вот последняя грань. Я обещал пренебречь всякой логикой, но некоторая все же