И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

возглавить проект HumanL@nguage, о чем мы с тобой говорили в Стокгольме.

В следующем письме пришлю точные даты, когда мне нужно будет на какое‐то время возвращаться во Францию, чтобы уже сейчас можно было в соответствии с этим составить расписание занятий в университете. Я договорился относительно жилья с Джоном и рассчитываю приехать на следующей неделе и прочитать первые лекции.

Рад перспективе поработать в твоей команде вместе с Джоном и Мариной.

С дружеским приветом

Ромен Видаль

Ив и Анна

Ив ищет глазами Анну у выхода из метро “Ренн”. И не видит ее. А она просто стоит на тротуаре с другой стороны. И удивляется, как это он ее не видит. Верно, у него и правда плохое зрение.

Они устраиваются на террасе кафе. Ив не любит террасы – там Анна всегда держится на расстоянии, недотрогой, потому, говорит она, что тут их могут увидеть. Разумеется, оба уже понимают, что между ними накопилось много невысказанного. Но Анна заговаривает о том, как накануне ходила в гости к друзьям. О вульгарном коммунизме, о книге про воспитание детей, которую надо бы написать. А Ив почти не слушает и только смотрит на нее.

Смотрит и пытается разобраться в собственных чувствах, в своем желании, пытается понять, где правда, а где иллюзия. И когда все обретает полную ясность, он точно знает: Анна его оставит.

Анна теперь говорит о своем муже, о том, что их связывают “неразрывные узы” (так и выразилась), и заканчивает: – Ив, я никогда не смогу уйти от Ива.

Ив улыбается ее оговорке – сможет, как раз уйти от Ива она сможет.

Он не пересказывает ей того, что было тысячу раз сказано. Возможно, теперь ему бы удалось все это лучше сформулировать, но к чему? К чему день за днем повторять одно и то же разными словами.

И все же он говорит:

– Ты не останешься со мной, потому что так и не поверила, что у нас с тобой может быть хоть какое‐то будущее. Именно тут невидимая преграда, о которую ты бьешься без конца, как бабочка о стекло. Меня в твоем будущем нет, я давно мог бы догадаться – в письмах ты говорила о нем только в сослагательном наклонении.

Анна молчит.

– Ты дожидалась какого‐то знака, озарения, чуда… не знаю… какого‐то указания свыше, что тебе необходимо жить со мной. Но никакого знака послано не было и не будет. Нам не раздают указаний с небес. Ничего такого не случится, поэтому я должен уйти, все очень просто.

Оба встают, никаких драматических сцен, Ив никогда их не устраивает. Он только подмечает иронию: кафе, в котором они встретились, называется “Горизонт”. И еще дает ей конверт:

– Вот возьми. Я написал тебе вилланеллу.

– Что написал?

– Такое стихотворение, вроде ритурнели, в котором повторяются первая и третья строчки… Потом прочтешь.

Анна бережно прячет конверт в свою сумочку. Она так мечтала, чтобы нашелся мужчина, способный одним росчерком пера изменить судьбу женщины. Эту надежду Ив ни в коем случае поддерживать не станет.

Все решено, они окончательно расстаются, но пока они идут к ее машине, пока Анна рядом, сама ее близость – такое счастье, что благодаря ему Ив до последней минуты не сознает, какое горе на него обрушилось. Еще раз погладить ее руку, поцеловать в щеку, вдохнуть запах ее духов. Это будет его последнее чувственное воспоминание об Анне Штейн. Но вот он отворачивается, отходит от нее все дальше, и постепенно его охватывает боль, в нем разверзается пустота.

Трумен Капоте никак не мог закончить роман “Хладнокровное убийство”, пока Перри Смита и Дика Хикока не повесили. Так же и он, Ив, не способен дописать “Абхазское домино”, пока не завершатся их отношения с Анной. Это книга о них двоих, он напишет ее в настоящем времени. У них было только настоящее. Настоящий подарок судьбы. И его книга будет подарком.

Анна у него за спиной обернулась, чего он не видит, и смотрит, как он уходит все дальше. Совсем рядом, в витрине магазина, висит чудесное платье – короткое, голубое, из чистого шелка, с глубоким вырезом, присборенными рукавами и узкой темно-синей оборкой. Ив заворачивает за угол, Анну душат слезы, она заходит в магазин. Примеряет то самое платье. Оно ей так идет!

Тома и Пьетта

Тома сохранил только одну фотографию Пьетты, такой она и осталась для него навсегда, длинноногой, загорелой. Все остальные снимки, которые он делал, в том числе те, где она шаловливо позировала голой, сжег в камине. И перед тем как бросить каждую в огонь, сам себе вслух ее описывал: “Обнаженная Пьетта сидит на каменной скамейке, раздвинув ноги и дерзко выставив всё напоказ, локтями оперлась в приподнятые колени, голову обхватила ладонями, смотрит в объектив и смеется”. Или: “Пьетта в ванне, держится подбородком за белый эмалированный край, из мыльной пены выглядывают ягодицы и одна пятка”.

Огонь все сожрал. И теперь все множество Пьетт должно уместиться в ту единственную фотографию, которую Тома пощадил. Пьетта в белом хлопковом платье лежит вниз животом на кровати, согнув одну ногу в коленке, и читает речь, которую один приятель написал по случаю их помолвки. Какая там помолвка – смех один! Но Пьетта устроила праздник с размахом, пригласила в родительский загородный дом с полсотни гостей.

Лето выдалось ранним, в тот день дул теплый ветерок, небо, как полагается, синело вовсю. На столе стояли большие корзины с фруктами: абрикосы, черешня, первые персики. – Пойдем! – шепнула ему Пьетта на ухо, когда подали кофе.

Под провансальским солнцем за несколько дней кожа ее стала золотистой, волосы выцвели, на носу и на плечах выступили веснушки. Она беременна, ее маленькие груди под платьем округлились, потяжелели, соски потемнели, и Тома, стоило ему остаться с Пьеттой наедине, растроганно прикасался к ним. Ангелы не бесполы: у них бывают и груди, и все остальное. – Пойдем! – повторяет Пьетта.

Она берет его за руку и тащит на тропинку между кипарисами. Тропинка ведет к обмелевшему ручью, по известковым плитам течет только тонкая струйка. Они идут довольно долго, вокруг заросли сурепки, цветущие левкои, кусты каллистемона. Это Пьетта знает названия всех растений. На повороте тропинки ручей вливается в мозаичный бассейн, похожий на древнеримский. – Я всегда приходила сюда, когда была маленькая, – говорит Пьетта. – Рисовала акварелью. Одних гусениц, сколопендр и жуков, представляешь?

Тома ничуть не удивился. Его Пьетта – самая странная девушка в мире. Позднее он вставит в рамку рисунок жука-оленя, который она сделала для воздушного змея, когда ей было тринадцать лет. – Думаешь, мы будем счастливы, Тома? Расскажи, расскажи мне, как мы будем жить!

Тома рассказывает. У них родится Даниель (или Клер), они будут целыми ночами болтать в потемках, заниматься любовью, спорить,