И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

Один жест – и твоя дочь дает мне право на существование, предоставляет мне своей ручонкой место, которым только она одна может распоряжаться.

Мы спускаемся к Большой оранжерее по ступенькам, Леа подпрыгивает, смеется и виснет между нами.

– 8 —

Услышав, что в ванной течет вода, я потихоньку открываю дверь и смотрю на тебя. Ты принимаешь душ, нагая. Одна подруга дала тебе совет опытной неверной жены: “Ни в коем случае не пахнуть мылом, когда приходишь вечером домой”. В подобных обстоятельствах это трудно, но можно устроить, чтобы гель для душа был обычным, таким же, как дома. Я таким обзавелся. Ты выгибаешь спину, стараешься не замочить волосы, чтобы не выдать себя. На ягодице темнеет ямка, о которой я не знал, на матовой коже от холода проступили мурашки, соски еще напряжены. Ты потом скажешь мне, что любишь душ или очень горячий, или очень холодный – в обоих случаях такой, чтобы обжигал. Сзади окно, видны вечерние городские огни. Ты не чувствуешь на себе мой взгляд, обернешься, увидишь меня и улыбнешься радостно и удивленно.

– 9 —

Идем вниз по улице Шевалье де ла Барра (1743–1760). Я держу тебя за талию, и ты разрешаешь, хотя в Париже полно “людей, которых ты знаешь” и которые в промежутке от площади Конкорд до Маре не позволяют мне обнимать тебя. А тут вдруг посреди улицы ты берешь мою руку и жестом, столь же непринужденным, сколь намеренно дразнящим, кладешь себе на ягодицы. Мы оба в выигрыше. Во мне мгновенно вспыхивает желание. Однажды ты в разговоре произнесешь какую‐то банальность, что‐то, насколько я помню, о “месте, какое занимает плотское желание в строении наших отношений”, а я улыбнусь. Пока же мне приятно ощущать под ладонью, как ходят твои мускулы.

– 10 —

Письменный стол – формы прямые и простые, по моде шестидесятых. Стоит прямо на тротуаре улицы Аббесс. Тебе он ужасно понравился, и мне тоже. Ты любишь подбирать старье, я так и знал. Ловишь такси, чтобы взять стол себе, и мы еле‐еле запихиваем его в багажник. Ты хочешь перекрасить стальные ножки в красный цвет. Или в черный. Я – за. Где он будет стоять у тебя: в Париже, в Бургундии или когда‐нибудь в нашей с тобой квартире? Я за последний вариант. Как бы то ни было, это наш первый предмет обстановки. Где бы ни протекала его деревянная жизнь, он всегда будет напоминать тебе о нас.

– 11 —

Есть у меня еще и такие воспоминания о тебе, в которых тебя, по сути, нет, или воспоминания о нас обоих, о которых ты не можешь знать. В них ты так явственно присутствуешь внутри меня, что я почти не чувствую твое отсутствие. Это твой отпечаток на моем песке, немая музыка, которой ты звучишь во мне. В одном из таких воспоминаний я иду вдоль монастырской аркады, романские своды спасают меня от дождя. Сажусь на каменную ступень, вокруг шаги, голоса, детские возгласы. Все мои мысли о тебе. Накануне я первый раз держал тебя в объятиях и уже весь наполнен тобой.

На ум приходят фразы – тоже о тебе, я их записываю просто так, пока ни за чем. Есть легенда, будто бы в мозгу у Шостаковича застрял осколок снаряда, благодаря чему он мог, склонив голову определенным образом, слышать неизвестные мелодии. Ты – мой осколок Шостаковича. “Осколок в мозгу Шостаковича” – неплохое название для романа. Жизнь кишит хорошими названиями для романов.

– 12 —

Место действия могу указать очень точно. Могу начертить мелом на полу следы твоих и моих ног, как криминалист очерчивает положение тела на месте убийства или как учитель танцев рисует схему основных позиций. Это вот здесь, на кухне, между холодильником и деревянным столом. Ты первый раз в моей квартире, идешь впереди меня и вдруг останавливаешься. Само собой, я тебя обнял. Иначе толкнул бы – так близко я шел. Я обхватил тебя руками, коснулся грудью спины, почти уткнулся ртом в затылок, а ты повернулась, и мы целуемся.

Когда‐нибудь я нарисую эти следы на плиточном полу. Они докажут, что ты не сирена, ведь у сирен нет ног.

– 13 —

Усталость сморила тебя, глаза закрылись, ты задышала ровно в теплой постели. И вдруг заговорила о “табачных кисетах”. Речь бессвязная, но все‐таки я пытаюсь уловить какой‐то смысл (кое‐кто из твоих знакомых курит табак, и у них есть табакерки), переспрашиваю, не помню, что ты говоришь в ответ, но точно слышу слова “табакерка” и “красная бумага”, произнесенные уже не так внятно. Тогда я не понял, что ты уже спишь, еще не знал, что самая крепкая из нитей, на которых держится твое сознание, – это слово, и ты не отпускаешь ее, даже когда уже заснула.

– 14 —

Ты это сделала машинально и, кажется, почти бессознательно: быстро нажала мне на лоб и уложила голову на простыню. Это доказывало, что ты определенно хочешь мной распоряжаться. Я было удивился, и затылок мой от удивления не сразу выполнил твою волю. А потом ты и я, мы оба рассмеялись этому самостоятельному общению тел, над которым мы не имеем никакой власти.

– 15 —

Ты затащила меня в магазин одежды напротив крытого рынка в Марэ. Впервые. И я еще не понимал, насколько для тебя важны нарядные тряпки. Ты входишь в бутик с непринужденностью и уверенностью постоянного клиента, перебираешь платья, туники, спрашиваешь мое мнение, я отвечаю. Тут все дорого, но я мало что понимаю в этой материи, пройдет несколько месяцев – наберусь знаний. Ты заходишь в кабинку, чтобы примерить джинсовое платье, через щель в холщовых занавесках мне видны твои бедра и красные кружевные трусики. Мы еще не так близки, чтобы я мог себе позволить засунуть голову в кабинку и обозреть тебя почти раздетую. Но мне приятно побыть, хотя бы на время одной примерки, твоим спутником жизни: нет, мне не кажется, что пиджак мне великоват.

– 16 —

Телефонный звонок – это ты. У тебя “надулись” (твое словечко) груди, ты беременна, сомнений быть не может. “Я знаю свое тело”, – говоришь ты категорично.

Я в аэропорту Руасси, улетаю в Берлин, и по тому, что известие о твоей беременности ничуть меня не испугало, убеждаюсь: я хочу всегда жить с тобой. Ты отключаешься, а я на несколько часов вхожу в роль потенциального отца какой‐нибудь маленькой Сары или маленького… не знаю… Иегуды?

И хотя впереди целая драма, слезы, душераздирающие сцены, я, знаешь что? – я счастлив.

– 17 —

Знаешь что? Это твоя приговорка. Неизжитый реликт детства, трогательная языковая небрежность. Зачем она тебе, какую играет роль в твоей речи? Может быть, паузы, которую ты