И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

Где хранятся наши воспоминания? Брока доказал, что левое полушарие мозга отвечает за речь, Пенфилд[19] установил, что память сосредоточена в височной доле. Значит, все образы, запахи, звуки, которые я называю памятью о тебе, откладываются во мне благодаря какому‐то набору нейронов, какой‐то химии мозга. Но руки почему‐то сами помнят твою кожу.

Я хочу собрать сорок воспоминаний о тебе, Анна. Почему столько, ты догадываешься. Сорок – это много, взять, например, разбойников Али-Бабы. Но это и слишком мало – придется смириться с тем, что я не опишу какой‐нибудь особенный, только тебе присущий жест, не нарисую твой силуэт в уличной перспективе, не упомяну какое‐нибудь дорогое мне твое словечко; придется опустить что‐то важное о тебе, оправдываясь тем, что где‐то я уже про это написал и дал тебе прочесть.

Описывать все подробно бессмысленно, и я понимаю, что рискую оказаться нудным. Однако иду на это, потому что воспоминания подвержены еще большему риску – риску забыться, ведь забвение – неизбежная судьба всякой памяти. Но главное, вот зачем я хочу запечатлеть в словах каждое воспоминание: чтобы совершить невозможное – не потерять тебя, сохранить навсегда.

Это воспоминание самое смутное, самое туманное. Чья‐то квартира на Левом берегу, ты стоишь там в просторной прихожей и что‐то говоришь. Я пишу “ты”, но это глупо, ведь я еще не знаю, что ты – это ты. Накануне первой встречи люди, которые вскоре займут важное место в нашей жизни, просто какие‐то незнакомцы – это очевидно, но от этого не менее удивительно.

Ты говоришь об инцесте и изнасиловании. Глаза искрятся жизнью, голос проникновенный, певучий, уверенный, речь отчетливая, быстрая, и эта стремительность, как я подумал, обусловлена не предметом разговора, а всем твоим существом. Твоя одежда словно развевается. Волосы рассыпаются по плечам. И я лишь потому не задерживаю на тебе взгляд, что мне уж слишком хочется смотреть и смотреть на тебя. Не хочу, чтобы эта жадность выдала уже вспыхнувшее желание, не хочу смутить тебя слишком пристальным вниманием. Жалею до сих пор, что в те первые минуты не позволил себе получше тебя рассмотреть и запомнить.

А вот это ты, может быть, помнишь лучше, чем я. Ужин в итальянском ресторане на улице Мазарин, мы едим tagliatelle al pesto, вокруг полно людей, которых я совсем не знаю. С тобой мы еще не знакомы, но ты меня будоражишь, притягиваешь. Если бы ты не пошла вместе с другими на этот ужин, я бы оправился домой.

Заходит разговор о Холокосте, лагерях, о Белжеце, я не могу сдержаться – выступают слезы; потом ты скажешь, что тебя это тронуло. Вдруг слышу, как ты говоришь: “мой муж, мои дети”, – думаю: разумеется. Невозможно, чтобы такая женщина не имела семьи. Боль, которую я почувствовал, когда понял, что между нами ничего не может быть, открыла мне глаза: я понял, как был одинок всю свою жизнь без тебя. Все стало ясно как день: ты – женщина, созданная для меня.

Про молнию первой сказала ты. Но чуть позже, в статье для “Кензен литтерер”, перечисляя по просьбе журналистки десять главных дат в моей жизни, последней я назвал “Сентябрь этого года. Меня поразило молнией”.

Скажем сразу, ни хронологии, ни логики, ни, особенно, иерархии здесь нет. Последнее воспоминание будет просто последним. Просто той гранью игральной кости, которая обнаружится, когда, прокатившись по столу, эта кость остановится, – потому что когда‐нибудь любая кость должна остановиться. Что же до этого, третьего воспоминания, то оно вообще не на своем месте, ну да ладно.

Осенний вечер, ты заглянула ко мне и принесла пирожные на троих – потому что у меня дочь: одно яблочное, одно грушевое и одно карамельное. Разделила каждое на три части, взяла себе кусочек и ешь только верхушку, оставляя края и нижний слой песочного теста. Я говорю своей дочери: “Смотри, вот чего нельзя делать в гостях”. А ты смеешься – поняла, что ведешь себя “как дома”.

Ты у меня больше не в гостях.

Мы лежим в постели, раздетые, под одеялом. Ты перечисляешь, что ты любишь: идти по мосту, смотреть на землю с большой высоты, искать и находить нужное слово, гулять, чувствовать на себе взгляд человека, которого ты любишь… “Покупать наряды” ты не упомянула. Я напомнил тебе, и ты удивилась – как это ты об этом не подумала. Теперь я хотел бы вспомнить все-все, что ты любишь: чтобы, когда ты спишь одна, в комнате оставался на ночь слабенький свет; старинные церкви; чтобы тебя желали и тобой обладали, и еще кватроченто. Вперемешку.

Ты спишь. На спине. Колени вместе, они согнуты, ступни раздвинуты. Такая получилась устойчивая пирамида – мне ее не опрокинуть. Под одеялом дует, никак не согреться. В такой позе невозможно спать. Но ты спишь, крепко спишь, тебя не сдвинуть ни на сантиметр. А на другой день ты мне, естественно, не поверишь.

Один из наших разговоров – по телефону, конечно. У нас их было с тысячу, и это не такое уж преувеличение. Этот был, допустим, пятисотым.

Скоростной поезд едет по Морвану, я пью кофе в вагоне-ресторане, за окном проносится холмистый пейзаж. Слышу в трубке: “На нашу свадьбу я надену красное платье”.

“Надену” – я хорошо расслышал, будущее время, без всяких “бы”. Если ты уже представляешь себе, что наденешь, значит, это серьезно! Целых десять минут мы воображаем, как и где будет проходить церемония, кого мы пригласим, какую музыку закажем, – я знаю, что ты шутишь, но знаю также, что эта игра тебе нравится и что это единственный способ, каким ты осмеливаешься вообразить наш невообразимой союз.

Время от времени поезд минует какую‐нибудь деревушку. Мелькает церковная колокольня, мэрия там наверняка тоже есть, а вот синагоги точно нет.

Леа, твоя дочка, проезжает последний круг на карусели в Ботаническом саду и слезает с деревянной лошадки. Ей так и не удалось, несмотря на все старания управляющей аттракционом женщины, ухватить розовый помпон, он каждый раз доставался рыжей девочке впереди нее, более проворной и ближе сидевшей. Мы идем перекусить, заказываем два кофе, один шоколад. Вдруг выясняется, что Леа забыла свой самокат, ты возвращаешься за ним, а мы с ней остаемся вдвоем и молча глядим друг на друга: я – опасливо, сверху вниз, она – лукаво, снизу вверх.

Это первая наша настоящая встреча. Мне кажется, она похожа на тебя, хотя волосы у нее светлые и глаза голубые. Ты возвращаешься, и мы идем к Большой оранжерее. Вдруг Леа протискивается между нами, хватается за мамину и, неожиданно, за мою руку и повисает, как на качелях.