Цена дара - Дилара Маратовна Александрова

Молчит. Слезы уже подсохли на бледных вспухших щеках, было так светло, что можно было рассмотреть синие реки маленьких вен под тонкой кожей. Ответа я и не ждал, спросил, скорее, для собственного вразумления. Что поможет открыть замок? Верный код? Его можно достать у дроида, которого я застрелил на первом этаже. Вполне возможно, он следил за системой, пока «Венет» собирал подкрепление и взламывал «Скайблок». Вот только вероятность этого была крайне мала, как и то, что я смогу добыть что-то из уничтоженного мыслящего центра. Я — не нейросеть, мозги у меня человеческие, да и ломка не позволяла делать расчёты один к четырем тысячам, как это делал «Венет». Признаться, и до нее я больше был гуманитарием… Вероятность успеха стремилась к нулю, а вероятности того, что я снова смогу подняться и вовсе не существовало. Я потратил все силы на рывок к финишу, возвращения тут не предусматривалось. Может, среди заложников есть инженер, который обслуживал энергоблок? Быть может, не все здесь было заполонено роботами? Быть может…

«У нас случилась не очень приятная беседа, — осенило меня. — Даже если бы мы очень мило поболтали, «Венет» все равно бы сменил текущие коды».

Все — бесполезно, все — пустая трата времени. Мне не узнать код, как и не пересечь финишную прямую… А надо ли? Я уже на месте, значит, победил. Я выполнил все условия забега, мои демоны остались далеко позади. Впервые в жизни я обогнал их, ушел так далеко, что они не могут достать меня и я могу делать все, что захочу. Не боясь почувствовать лапы на своей шее, падая в бездну. Теперь под моими ногами твердая земля, я стою над ней, и желудок не подступает к моему горлу. Когда падаешь, всегда так сильно тошнит… а когда стоишь, нет этого ужасного ощущения невесомости.

Взглянул на носки собственных армейских ботинок: они были наполовину запачканы в грязи, подошвы почти полностью разъел яд. Больше — никакого яда. Он не доберется до моих стоп.

В гневе скинул с ног обувь, почувствовав стопами стальную прохладу пола. Прикрыл глаза от удовольствия. Один к четырем тысячам… я мог рассчитать только одну вероятность успеха — один к двум, пятьдесят на пятьдесят, либо да, либо нет. Поэтому я решил поступить как гуманитарий: раз уж я уже победил, значит, и терять мне нечего.

«Слишком хрупкие системы, они только развиваются. Шанс есть», — подумал я, когда жал на курок. «Шанс есть», — лучшая вероятность из когда-либо существовавших.

Подняв дуло, я направил его на электронную панель и нажал на курок. Когда воздух рассекли искры, несколько десятков заложников за моей спиной взвизгнуло. Они так и не поняли, что я человек.

Сквозь людской визг я не услышал, как щелкнул замок, отворяющий маленькое окошко в сверхпрочном стекле, но почувствовал это собственной кожей. Волоски на ней встали дыбом, в нос ударил резкий запах чего-то, что не имело ничего общего с живым. Уж лучше вдыхать запах пота и мочи, чем чувствовать этот.

Открытие отсека всегда производилось при отключении общей системы, нарушение его целостности могло просто разнести все вокруг.

«Бросить гранату и закрыть вручную», — пронеслось у меня в голове. Надеюсь, в штабе знали, что нужно делать. Но… красная кнопка или синяя? Когда я вытащил из-за пазухи гранату, то уставился на нее, как на нечто странное и чужеродное. Не мое. Будто это не я все это время тащил ее у самого сердца, чтобы забраться выше четвертого этажа и сбросить в сердечник — вниз. Когда она окажется внутри, все закончится. Есть вероятность того, что я останусь жив, опять же — пятьдесят на пятьдесят. Я всегда был убежден, что на самом деле это единственная вероятность, которая существует на самом деле. Сейчас она меня совсем не устраивала. Если останусь жив, у меня не получится подружиться со смертью, и все завертится вновь. Совсем не хотел, чтобы все снова завертелось. Я у финиша, и я победил. Точка, последний аккорд. Никаких больше шансов демонам на новый забег… а для этого нужно было сделать только одно — ничего.

Опасность была в пяти минутах от этой реальности, она разворачивала крылатые ракеты на орбите и готова была спикировать вниз. Пять минут и несколько секунд — так говорила моя интуиция, не имея точного таймера вероятностей. Через пять минут Конфедерация разнесет этот энергоблок ко всем чертям вместе с сотнями заложников, что находились внутри. И вместо со мной заодно. Все, что было необходимо сейчас — слиться с этой массой людей и немножко подождать. Быть может, сделать пару шагов к трупу этой худой женщины и присесть рядом с мальцом, который смотрел на меня. Смотрел и смотрел, и не отпускал оборок из рук.

— Чего тебе надо? — спросил я его, а он пуще вылупил глаза и не переставал глядеть.

Какие большие глаза… в них читалась печаль, а еще страх. Он боялся потерять эту жизнь, хоть еще и не понимал даже, что такое смерть. Наверняка, это его мать, которая просто заснула, и он держится за не, чтобы быть рядом, когда она откроет глаза. А вдруг понимает? Не зря же он выплакал столько слез.

Этот ребенок совсем мал, но уже был лучше, чем я. Он не написал тонну песен, не заплатил миллионы налогов и не отдавал столько же миллионов на благотворительность ради своего имиджа. Он еще не добрый и не злой, не умный и не глупый. Он просто был. Дышал, любил свою маму и умел чувствовать печаль там, где это требовалось. То, что было мне недоступно этот мальчик испытывал по праву своего рождения. Потому что он не был сломан, он жил в другой реальности, отличной от моей — в правильной. Каждый день он прикасался к радости, а во снах видел солнце и улыбки. Или монстров, но только тех, что увидел днем в бесконечных мультиках по проектору. Не настоящих, ни таких, как мои.

— Ты хочешь жить? — спросил я его, не в силах выдержать большого взгляда.

Всегда задавай вопросы — таково правило. Я задал вопрос анпейту, искусственному интеллекту, и он ответил. Теперь пришла очередь этого мальчишки.

— Mamo, — это все, что он сказал мне.

Он даже не понимает, что я ему говорю. На всех языках слово «мама» звучит одинаково, но это не эсперанто. Понятия не имел, на каком диалекте он объясняется. Сам я знал только эсперанто и русский. Но и без ответа было ясно, что он хочет жить. В этих