Дневник переводчика Посольского приказа Кристофа Боуша (1654-1664). Перевод, комментарии, немецкий оригинал - Олег Владимирович Русаковский

и тяжелой войне, следовало согласиться на то, чтобы потребовать поборы у каждого в соответствии с его званием во всем польском государстве и Великом княжестве Литовском. Для этого назначили съезд армии Польского королевства во Львове, литовской же – в Вильне и выбрали комиссарами знатнейших сенаторов. Съезд во Львове должен был продолжиться 2 августа по новому стилю. Туда надлежало явиться двоим назначенным конфедератами от коронного войска и, уладив с господами комиссарами все противоречия и разногласия, заплатить войскам, сколько возможно, устроив дело ко всеобщему довольству и расположению согласно просьбам и справедливости. В Вильне должны были начать литовский съезд 19 июля[322] и добиться, чтобы войско из любви к своему отечеству согласилось принять часть жалования, сколько только можно собрать, а оставшееся подарило разоренному отечеству, вернувшись к своим прежним обязанностям и поступив в распоряжение своих законных начальников. Оба этих съезда, хотя и начались в назначенное время, подвигались весьма медленно, так что весь год прошел без сколь-нибудь определенного действия. Между тем никто не выступил в поход, упорствуя в своем намерении и устроенном союзе, так что враг хозяйничал на границе по своей воле и усмотрению.

Русские войска были полностью готовы и ожидали только, выйдут ли из этих конфедераций шутки или же что-то дельное. Окольничий и воевода князь Григорий Григорьевич Ромодановский стоял со своим войском в готовности в Белгороде. Под Переяславом у него также была довольно серьезная стычка с запорожским генералом Хмелем[323] и пришедшим ему на помощь татарским султаном, в которой обе стороны потеряли довольно лучших людей. Поле боя осталось в конце концов за Ромодановским, который освободил Переяслав от осады, утопил много неприятельских воинов в Днепре и захватил богатый обоз[324]. Боярин и генерал Петр Васильевич Шереметев стоял со своим войском в Севске, оберегая границу от татарского вторжения. Новгородские и псковские войска под началом боярина и генерала князя Бориса Александровича Репнина-Оболенского имели свою ставку в Опочке против литовцев, рыскавших на границе, чтобы разорить Новгородское и Псковское княжества. В Смоленске также находилось довольно русских войск под началом окольничего и воеводы князя Петра Алексеевича Долгорукова в готовности равным образом защищать свои границы и ожидать исхода виленского съезда конфедератов.

Его Величество король Польский явился со всем двором во Львове, чтобы лично смягчить конфедератов. После возвращения с сейма в Варшаве русского посланника стольника Афанасия Нестерова, не исполнившего своего дела, думного дворянина и наместника шацкого Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина призвали из Смоленска в Москву и отправили его как великого и полномочного посла к Польской короне и Его Королевскому Величеству через Новгород, Псков, Динабург, Курляндию и Жемайтию в Варшаву. Эта необычная дорога и совершенно новое доверие [между царем и королем], а также и частая переписка Нащокина с генералом Гонсевским и фельдмаршалом Журонским возбудили недоверие конфедератов против генерала Гонсевского и Журонского. Они вообразили, что генерал Гонсевский, подкупленный русскими во время своего плена, привлек на свою сторону фельдмаршала Журонского, замышляя вместе с ним нечто опасное против конфедератов и всей республики[325]. Некоторые из тех, кто был вместе с ним в плену в Москве, помогали раздувать этот огонь без какого-либо повода или причины. Посему правое крыло войск конфедератов устроило промеж себя тайный совет. Они выбрали из своих рядов маршала мозырского Константина Котовского на замену Гонсевскому и спешно отправили два отряда из Лиды, где помещалась их ставка, в Вильну, один из них – под началом некоего товарища из хоругви старосты жемайтского[326] по имени Ново[327], другой – предводительствуемый неким Хлевинским. Они должны были без шума и возможно скорее захватить генерала Гонсевского и маршала Журонского, бывших там на съезде, вывезти их из города и покончить с ними. Все это оба предводителя верно исполнили. Ново немедля захватил генерала Гонсевского, никем не охраняемого, в постели, посадил того без какого-либо сопротивления в его собственную карету и поспешил с ним, прежде чем кто-либо опомнился, к городским воротам. По пути, однако, тронутый мольбами и просьбами генерала, он, презрев данный ему приказ, приблизился с ним к войску, перед которым генерал полагал дать ответ в своей невиновности. Когда же они были всего в двух милях от ставки, то туда, вероятно, уже дали знать, что генералу назначили время для ответа перед войском. Боясь, чтобы по его прибытии не возникло смятение среди рядовых, отправили еще один отряд, чтобы встретить людей Ново и покончить с генералом на месте. По приезде генерал, заметив их злое намерение или, вероятно, рассчитывая объясниться, добровольно вышел к ним из кареты, но они без промедления и разговоров застрелили его. Весь отряд вместе с людьми Ново возвратился в Лиду, оставив труп лежать в поле под открытым небом. То же проделал Хлевинский со своим отрядом. Застав маршала Журонского в церкви стоящим на коленях во время службы, его связали и поспешили с ним к городским воротам. Немного отъехав от города, его безжалостно изрубили саблями. Эта жестокость совсем не понравились жемайтским полкам или левому крылу, которые всегда почитали Гонсевского своим генералом. Хотя вообще они и вступили, поставив свои подписи, в конфедерацию наравне с литовскими войсками в отсутствие этого своего генерала, но ничего не знали об этих новых деяниях. Они предъявили обвинения правому крылу, желая знать причину этого предприятия, недостойного христиан. Те же не отвечали ничего, кроме того, что это случилось не без серьезной и важной причины, которую они открыто объявят и представят не иначе как всем сословиям государства на будущем сейме.

В этом году в столичном городе Москве произошел опасный бунт[328]. Его спешно подавили благодаря решительности и стойкости Его Царского Величества и верности стрельцов и других людей, преданных Его Царскому Величеству и государству, так что несколько тысяч бунтовщиков поплатились за это жизнью. Башкирцы, подданные Его Величества царя Московского, также бунтовали против властей. Они разоряли земли вокруг Уфы, уничтожая все, и брали в плен тех, кто попадался им на пути, сжигали города и деревни и творили великие непотребства. Против них послали в Уфу боярина и воеводу муромского князя Федора Федоровича Волконского с войском. Он, однако, не смог привести их в этом году к покорности, потеряв в различных стычках много людей.

В столичном городе Москве все росло в цене из-за медной монеты, что казалось опасным. За измену, злоупотребление и мошенничество с монетой многие тысячи людей, в особенности же чиновников, уполномоченных для выдачи и сбора монеты на монетных дворах, а также монетных мастеров и подмастерьев хватали, отбирали их имущество, различным образом пытали, мучили и казнили, частью же после пытки отправляли в ссылку в разные места, отобрав и отняв их добро и имущество. Это, однако, совершенно не помогало делу. Дороговизна росла день ото дня так, что невозможно ни описать, ни прочесть подобное в хрониках. Мера[329] ржи стоила двадцать рублей, мера овса или гречи[330] – 28 рублей, мера овса – десять рублей, фудер[331] дров – полтора рубля, фудер сена, который лошадь могла съесть за два дня, пятнадцать рублей, пара русских сапог – двенадцать рублей. Вообще, все товары были весьма дороги. Причиной этому было то, что служащие Его Царского Величества получали свое жалование из казны медной монетой, в ту же цену, что и серебряной. Когда же за нее что-то покупали, то принуждены были платить вдесятеро и более того. Это вызвало у тех, кто жил за счет казны, великий голод, бедность и нужду. Поселяне не нуждались, тем дороже продавая свое зерно и прочий урожай. Купцы также сбывали свои товары по той же цене и, пожалуй, искали в том двойную выгоду. Наконец из-за этих дурных монет весьма подешевели и серебряные деньги, так что за все приходилось платить серебряной монетой в три и даже в четыре раза дороже, чем прежде. Притом в стране, слава Богу, был хороший урожай всякого зерна и плодов, так что, казалось, не было никакой причины для этой великой дороговизны, кроме беспорядочного правления. Ведь каждый получал из казны медную монету как добрую и имеющую хождение, когда же доходило до трат, то десять шиллингов[332] едва ли стоили половину шиллинга. В конце концов и казна не желала принимать их, требуя все платежи в серебряной монете, но из казны не выходило наружу ничего, кроме чистой меди. Лучший из служителей получал поэтому на свои расходы шесть рублей в месяц, по названию же имея ежемесячное жалование из казны в сто рублей[333]. Немецкие офицеры, которых в прошлые годы призвали в страну, пообещав многое и посулив великое довольство, принуждены