Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости - Ирина Млодик

Таня подумала: и почему всем другим удается найти с нашими родителями общий язык? В присутствии подруги ей удалось не поссориться с мамой, они не скатились во взаимные претензии – просто разговаривали, вспоминали, смеялись. Непринужденно и тепло, как настоящая семья.

Решили дождаться Никиту, а потом заночевать в городе: Таня – у отца, а Ларка хотела зайти к друзьям – давно не встречались, с утра она собиралась навестить могилу своей мамы, затем – в больницу, а потом они с Таней поедут домой.

Неизвестно, чему больше обрадовался Никита: тому, что Алевтина Андреевна находится в бодром и веселом расположении духа, или тому, что Таня приехала и у них есть повод пообщаться. А мама просто светилась от удовольствия.

– Даже не знаю, что лучше, Никита Сергеевич: болеть, чтобы вот эти барышни соизволили мать навестить, или же быть здоровой все-таки, как думаете?

– Полагаю, вы знаете ответ, – улыбнулся он. – Болеть всегда выгодно, но накладно для кошелька и здоровья. Мы еще пару дней за вами понаблюдаем, покапаем, и пойдете на больничный.

– Придумали тоже, больничный! Да я его никогда не брала, ни единого разу. Разве что когда Татьяну рожала, только это когда было. Так и то я была не больна, а просто беременна.

Выйдя из больницы, они с Ларкой вместе дошли до реки, им было по пути. Подруга заметно сдулась к вечеру, вероятно, устала:

– Ты это, Тань, давай мать береги. Оставь уже все эти разборки, разве стоят они ее уставшего сердца? А докторишка твой ничего парень, надежный и с юмором, но в сравнении с Гришей все равно сильно проигрывает. К тому же он всегда будет больше всего любить свою работу, от которой и сгорит годам так к пятидесяти. Так что не пудрила бы ты ему мозги, подруга. Дай понять, что не светит ему порадовать твою мать, пусть ищет себе добрую и бесконечно преданную его великому делу девочку. Сестричку какую-нибудь.

Тане на это нечего было ответить.

Отец ей безумно обрадовался и заново представил Василию Павловичу, который недавно вернулся из поездки к детям. Ритуал заварки чая на этот раз сопровождался рассказами о Венеции вприкуску с цитатами из новой статьи, которой отец был невероятно увлечен. В какой-то момент Таня перестала вслушиваться, просто смотрела на его слегка одутловатое лицо, совсем уже седые брови и серые глаза, окруженные морщинками, смотрящими вниз, совсем как у печального Пьеро. Смотрела и думала: как же неправильно она живет. Есть прекрасный Никита – выбор ее матери, которому сама Таня многим обязана: надежный, добрый, умный. У Никиты замечательный отчим и наверняка замечательная мама. И есть молодой, моложе ее, совсем не простой, но чертовски обаятельный Гриша, есть Гришина сложная семейка, есть очень привязанный к ней, Тане, Егорка (чуть ли не больше, чем к собственной матери, которую он в последнее время видел все реже и реже, и это ее беспокоило). И есть она сама, до сих пор живущая у подруги, не имеющая особенных талантов, постоянной работы и внятных перспектив на будущее.

– Скажи, как мне жить, папа? – наверное, совсем некстати прервала она отца. – Совсем запуталась, не знаю, как жить.

– Что значит, «как жить», дочка, ты о чем? В жизни всегда есть чем воодушевиться. «Да, лучше поклоняться данности с короткими ее дорогами, которые потом до странности покажутся тебе широкими. Покажутся большими, пыльными, усеянными компромиссами, покажутся большими крыльями, покажутся большими птицами…»

– Да, Бродский, понимаю. Я, знаешь, чего боюсь, что никогда себя не найду… Слова-то какие идиотские – «найти себя». Никчемности боюсь, невоплощенности своей, бесприютности. Вот не пойму, кто я, не найду, как жить, и все кончится тем, что выйду замуж за очередного Вадика типа Никиты или Гриши – оба для этой цели вполне хороши. Или того хуже: вернусь к матери под крыло, то-то будет торжество. И тогда все, конец мне.

– Ну что ты говоришь такое, дочка, «конец»!

– Вот вы нашли себя сразу, а может, и не искали вовсе. Время было такое: вам не из чего было выбирать. Вам все временем предначертано: институт, распределение, работа, даже квартиры вам выделяло государство. А мы питаемся иллюзией широкого выбора: занимайся чем хочешь, стань кем получится, любой может стать Цукербергом, надо только захотеть! Но на самом-то деле бродим мы внутри собственных лабиринтов и не можем найти ничего похожего на выход за пределы ваших смыслов, заветов и цитат. Беда в том, что я не могу жить, как вы, потому что нет уже этого места, в котором вы учились жить, этой страны нет. У каждого своя тюрьма. Вы жили в стране победившего равноправия – странного права быть как все. Ваше поколение жило в сумерках ваших личных желаний, ведь за вас с младенчества решали, как вам жить, а мое поколение живет в «свободе»: не будь как все, становись собой. Вот только ощущается эта свобода почему-то как тюрьма без стен, такая большая, что из нее не убежишь. Потому-то, папа, я и растерялась: как вы не могу, а по-своему не получается, не умею.

– Ты непременно найдешь себя, дочка. Непременно! – отец вскочил, налил еще воды в чайник. Таня смотрела не него с грустью и нежностью, печально было признаваться самой себе, но она не хотела быть похожей на него. – Поверь, ты потом будешь с ностальгией вспоминать это время, когда дорога еще не найдена и с тобой может случиться что угодно. Еще все может произойти, Танюша, все случиться. Поверь мне, я знаю, о чем говорю! Сейчас тебе кажется, что несчастнее тебя нет, но на самом деле это и есть счастье – знать, что вся жизнь еще впереди и ты можешь выбрать любую из волнующе прекрасных возможностей!

– Да нет же! В этом нет ничего волнующе прекрасного, папа. Мне осточертело считать себя никчемной, разочаровавшей, не давшей вам повода для родительской гордости. Вы мне спину прожгли ожидающим взглядом: «Когда же она человеком станет?» Особенно мама, у меня на том месте, где у других людей крылья, дыры, ожоги, рубцы. Я пугало, папа, фейк, подделка человека! Почти рассыпаюсь каждый день от стыда, а при этом еще должна делать вид, будто я настоящая. Будто бы я есть и что-то значу. Вот как ты понимаешь, что ты настоящий? Ты думаешь, ты есть? Ты существуешь? Или тоже в основном ощущаешь себя ходячим сборником чужих цитат, переводчиком чужих слов, толкователем не своих смыслов?

Отец растерянно молчал, и в этот момент Тане стало мучительно стыдно за то, что именно на него она так щедро и несправедливо вываливает свои обиды, все мучительное и злое.

– Прости меня, пожалуйста, прости, пап. Я вообще не соображаю, что говорю. Наверное, меня надо изолировать от людей, я всем приношу только несчастья! – она закрыла лицо руками.

– Ну что ты, что ты, – отец поспешно вскочил со своего стула, подошел и неловко обнял ее. – Ты же совершенно права, Танюша. Означающее в этом случае точнее проявляется, чем означаемое…

– Папа, я не понимаю!

– Да, правильно, сейчас… Тебе кажется, что я впустую прожил свою жизнь. Что всю жизнь посвятил работе, статьям, переводам. Но у меня была Аля, которую я жалел, Лерочка, которую я любил, у меня прекрасный город за окном, и у меня есть ты. Я ни о чем не жалею – лишь о том, что все время боялся сделать что-нибудь не так по отношению к тебе, что упустил время, не был с тобой рядом. Но ты пойми, дочка, это совершенно нормально – в твоем возрасте искать все эти смыслы, любить, бросать, любить снова, мучиться от еще не совершенного, переживать о пока не сделанном, волноваться о признании. А в моем – уже отчетливое понимание: «Мои слова, я думаю, умрут, и время улыбнется, торжествуя, сопроводив мой безотрадный труд в соседнюю природу неживую». Не в том смысле, что помирать пора, просто время осознавать тщетность всего того, что когда-то казалось таким насущным, нужным, необходимым. Но это переживание тщетности – награда за мучительный поиск и пробы себя в тридцать. И не верь тем, кто ищет или утверждает, что нашел легкий путь: любая дорога вымощена нашими ошибками, сомнениями, метаниями, глупостью, победами, делами, поступками, без всего этого не прожить жизнь. Тебе скоро тридцать, и я тебя уверяю, что тебе не надо искать «свой путь», ты уже на нем, и твое прошлое – это та самая дорога, по которой ты идешь, прокладывая ее через дебри жизни. На каждом отрезке своего пути ты делала лишь то, что могла, и выбирала только то, что могла выбрать на тот момент. Чего ж тебе тогда стыдиться? В молодости кажется, что человек – это красиво, и любое отступление от собственной изящности мы воспринимаем стыдясь. Но человек – это еще и немощь тела, малодушие поступков, безумие страстей, зависть, злорадство, скаредность, жадность. С возрастом не остается иллюзий по этому поводу – и легче принимать себя любым.