Академия при царском дворе. Греческие ученые и иезуитское образование в России раннего Нового времени - Николаос Хриссидис

исследователи могли выражать и более умеренные взгляды. Так, О. Страхов справедливо отмечает проникновение барочных подходов к языку на греческий Восток, а также их присутствие в трудах Лихудов, но все равно считает, что утверждения историков о существовании двух лагерей могут быть беспочвенными, потому что понятие «латинофил» – просто конструкт, порожденный к жизни стремлением исследователей как-то назвать противоположный лагерь. Как она пишет, «[термин] „грекофил“, с другой стороны, несомненно, выражает в себе чаяния и идеологическую ориентацию Епифания Славинецкого, братьев Лихудов и их сторонников. Любовь к христианской Греции, то есть к Византии, и ее теологическому, культурному и литературному наследию, как и глубокое почтение к греческому языку, были двумя краеугольными камнями конкретного литературного и языкового конструкта, созданного грекофилами». Впрочем, такой подход не позволяет точно определить параметры поствизантийской греческой культуры и те способы, которыми в ней была представлена Византия. Дополнительная сложность возникает в связи с тем, что некоторые историки используют модель двух лагерей при описании процессов, происходивших в русской культуре на протяжении всей второй половины XVII века, а не только в пятилетний период конфликта по поводу евхаристии307. Понятия «грекофилы» и «латинофилы» являются научными конструктами в той мере, в какой они используются для обозначения борьбы между, так сказать, двумя враждебными «культурными клубами». Более того, они не фигурируют в качестве пары противоположностей в источниках той эпохи. В частности, встречающееся в источниках слово «латинствовати» обозначает приверженцев латинского учения, выразителей латинских взглядов и по этой причине заключает в себе коннотации, еретические в глазах православных308. Иными словами, термин «латинофил» явно относится только к доктринальным вопросам, не означая принадлежности к конкретной культуре. Симеона Полоцкого (ум. 1680) при жизни открыто не обвиняли в выражении латинских взглядов. Кроме того, нет никаких свидетельств существования грекофильского лагеря. Например, Славинецкий не выказывал какой-либо конкретной приверженности греческому языку309. Напротив, его ученик Евфимий Чудовский был единственным представителем образованной московской элиты, проявлявшим такую приверженность и, вероятно, выступавшим против латыни – возможно, еще до того, как разразился конфликт по поводу евхаристии. Тем не менее он был одинок в этом отношении и его не следует объявлять представителем «грекофильского» лагеря, пусть греческий язык и занимал ключевое место в лингвистических предпочтениях Евфимия310.

Некоторые исследователи, подвергнув теорию «двух лагерей» проверке, обнаружили ее несостоятельность311. Во-первых, она слишком упрощает реальность и не соответствует фактам, известным из источников. При изучении поздней допетровской эпохи с точки зрения политики Петра она противопоставляет «старую», традиционную Россию «новой», прогрессивной. Более того, она не замечает ряда процессов в поствизантийской греческой, как и в российской культуре XVII века. Наконец, как указано выше, на ней оставили свой отпечаток шедшие в XIX веке дискуссии о месте России в европейской культуре, и в этом качестве она подгоняет факты под анахронистические концепции312. Литературоведы убедительно показали, что во второй половине XVII века в русскую придворную культуру проникали барочные влияния, сказавшиеся на творчестве представителей обоих гипотетических лагерей. Так, явственное влияние барочной культуры заметно даже в трудах такого ревностного грекофила, как Евфимий Чудовский, не говоря уже о Лихудах, и в этом качестве их едва ли можно назвать представителями чисто грекофильского лагеря313.

Из этого не следует, что между представителями элиты Московского государства в конце XVII века не было никаких трений. Их культура претерпевала изменения, в ней сосуществовали новые ценности и обычаи, влиявшие на уже устоявшиеся, а порой и сталкивавшиеся с ними. Усиление контактов с Западом, Украиной и греческим Востоком, а также наплыв иностранцев оставляли свой отпечаток на русской культуре и способствовали изменению отношения к вере и знаниям. В этот процесс были вовлечены и церковная, и придворная элита. Понятно, что их реакция была обусловлена соответствующими интересами и попытками упрочить свою позицию светских и духовных вождей русского общества. Несмотря на то что царский двор и патриархат порой конфликтовали друг с другом, чаще всего для их действий были характерны компромисс и согласованность.

Основание московской Славяно-греко-латинской академии в 1685 году служит примером подобного сотрудничества между церковью и государством. Кэти Поттер предприняла попытку оценить основание академии как составную часть патриархата Иоакима314. Она показывает, что Иоаким, пусть сам и не слишком хорошо образованный человек, ни в коем случае не был обскурантистом и традиционалистом. Наоборот, он сознательно шел по стопам Никона в попытках оградить административную автономию церкви от посягательств со стороны царского правительства, определить роль церкви в реформе общества, а также поощрять и контролировать распространение христианских принципов среди своей паствы в соответствии с теорией просвещения315. Не обнаружив почти никаких культурных трений между прозападным двором и грекофильским патриархатом, Поттер показывает, что представления о конфликте Полоцкого с Иоакимом стали итогом переписывания истории, происходившего в конце 1680‐х годов, в самый разгар конфликта по поводу евхаристии. Соответственно, она убедительно опровергает аргументы Н. Ф. Каптерева о якобы имевшей место полемике по вопросу о том, на каком языке должно вестись преподавание в академии, – аргументы, которые никто до Поттер не оспаривал. Каптерев ссылался на два полемических трактата: «Довод вкратце: Яко учение и язык еллиногреческий наипаче нужно потребный нежели латинской язык и учения, и чем пользуем славенскому народу» и «Разсуждение – учитися ли нам полезнее грамматики, риторики… и которого языка учитися нам, славяном, потребнее и полезншее, латинского или греческого»316. Первый из них – короткий текст, представляющий собой резкие нападки на латынь как на язык подражательный и, более того, способный привести к ереси; второй – более тонкое сочинение, строящееся вокруг тех же двух аргументов (латынь как подражание греческому и как потенциальный путь к еретическим учениям). Впрочем, ни в одном из этих трактатов не утверждается, что латынь – язык ipso facto еретический, и в обоих допускается, что он может быть полезен, если предварительно вполне овладеть греческим. Следует подчеркнуть, что до нас дошло всего по одному рукописному экземпляру обоих трактатов, из чего следует, что их влияние и распространение были весьма ограниченными, даже если московская интеллигенция представляла собой сплоченный кружок. Более того, кем и когда написаны эти трактаты, неясно, так как в их тексте не содержится почти никаких конкретных указаний на этот счет317. Большинство исследователей приписывают их авторство Евфимию Чудовскому, поскольку он, по-видимому, был единственным образованным русским того времени, фанатично отдававшим предпочтение греческому перед латынью. Лихуды тоже превозносили достоинства греческого языка, но лишь тогда, когда отвечали на полемические аргументы, направленные против них самих и против греков вообще318. В этом отношении следует