Маленький мудрец - Борис Штейн

– Вы Филя? – задал я шикарный по своей бессмысленности вопрос.

– Ну.

– И что у вас за книга? – спросил я как можно серьезней.

– А вот, – ответил лежащий человек, – сейчас я вам прочту.

Книга у него была толстая и, как ни странно, обернутая старой газетой. Я готов был поспорить на что угодно, что она и досталась ему в таком, обернутом, виде. Филя слегка прокашлялся, и до меня долетел текст:

«Первое. Русский человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве некрещеная, что всего этого не знаешь? Второе. В Москве письма принимаются до двенадцати часов, а я въехал в Тверскую заставу ровно в одиннадцать, следственно и отложил писать к тебе до другого дня».

Что это? Пахнуло гоголевскими делами: Чичиков там, мертвые души… Не знаю. Мало читал и плохо учился в школе. Впрочем, момент для самобичевания был не совсем подходящим. Да и банька XIX века темнела и мерцала слишком далеко от хромой собачки, попавшей в аварию в начале века XXI. Разговор, однако, надо было продолжать, и я послал с высоты своего роста на убогое лежбище вопрос:

– Это – Гоголь?

– А вот я дальше прочту, – сказал Филя. В его тоне сквозило назидание.

Положение сложилось, в общем и целом, идиотское. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, потому что сесть было абсолютно не на что, и готов был слушать поучения, исходившие с самого низа в прямом и переносном смысле этого слова. А Филя между тем полистал свой замаскированный грязной газетой фолиант и продолжал:

– Ну вот, например: «Приношу вашему высокопревосходительству глубочайшую мою благодарность за письмо, коего изволили меня удостоить, – драгоценный памятник вашего ко мне расположения. Ваше внимание утешает меня в равнодушии непосвященных. Радуюсь, что успел вам угодить стихами, хотя и белыми…

С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь, вашего превосходительства покорнейший слуга Александр Пушкин».

Он стянул одной рукой с себя очки и устремил на меня укоризненный взгляд водянистых от алкоголя глаз:

– Вот это обращение: «…имею честь быть вашего превосходительства покорнейший слуга…» А то все – «Филя, Филя…» А между прочим, кому – Филя, а кому…

– Филипп, как его, Владимирович!

Ах, была – не была! В конце концов, соседка только что здесь помыла. Я сел на пол у противоположной стены, опустился до уровня собеседника. Видя такое дело, собеседник мой тоже сел, протер глаза и медленно стал возвращаться из блистательного прошлого в гиблое настоящее. Возвратившись, спросил равнодушно:

– Ты кто?

– Если вы – Филипп Владимирович, то я – Евгений Васильевич.

Филя пожевал губами, осваивая эту информацию, и задал всеобъемлющий вопрос:

– Ну и чего?

– Так что за книга? – спросил я.

– Письма Пушкина, – равнодушно ответил Филя.

– Единственное мое имущество. Вот я и пользуюсь.

Он посмотрел на меня с подозрением, потом взгляд его отвердел и стал откровенно враждебным.

– А комнату не продам! – хрипло выкрикнул он. – В Подольск на жительство не поеду! И в деревню на природу тоже не поеду!

– Филипп Владимирович, вы не за того меня принимаете…

– Ладно врать-то – «не за того»! За того! Другие хоть с вином приходили… – Он кивнул на подоконник. Подоконник был уставлен пустой тарой из-под вина, водки и пива. – И то я не согласился. А вы, милостивый государь, на халяву желаете. Вот вам! – Он вытянул вперед грязную руку, сложил пальцы в кукиш и повертел этим кукишем, как бы демонстрируя его со всех сторон.

– Во-первых, я пришел не с пустыми руками, – парировал я. – У меня в сумке есть. Я не предлагаю, потому что боюсь, вам вредно… Во-вторых, не нужна мне ваша комната, у меня к вам совсем другое дело.

– Что значит «вредно»? – покачал он нечесаной головой. – А жить так не вредно?

Возразить на этот довод было нечего. Я достал из сумки пиво и плавленые сырки. Процесс открывания бутылок сблизил нас. Мы оба встали во весь рост (Филя оказался на голову ниже меня) и даже чокнулись бутылками.

– Хорошо, что не импортное, – заметил Филя.

– Отечественное больше нравится? – спросил я, раздувая как уголек, едва затеплившуюся мысль о патриотизме.

– Не в том дело – нравится, не нравится. Мне всякое нравится. Но бутылки импортные не принимают!

Ополовинив бутылку, спросил:

– Точно не за комнатой пришел?

– Точно, точно.

– Я в бомжи не хочу. Пока я здесь прописан, я не бомж! Я могу лежать в своей комнате и читать книгу!

– А чем ты питаешься? – спросил я.

– Да так… Когда соседка подкормит, когда помогу кому-нибудь… Вот бутылки сдам.

– Пьешь?

Филя обвел глазами пустую комнату и кивнул:

– Пью.

– Зачем же?

– Тянет. – Подумал и добавил: – До сумасшествия… Еще есть?

У меня в сумке была еще пара бутылок. Но я сказал:

– Ты поешь сначала, вот сырок. А то забалдеешь от пива.

Он поел, но забалдел все равно. Однако этот сырок, эта миниатюрная забота расположила его ко мне, и он спросил (уже дружелюбно):

– Ну и чего?

– Филя, – сказал я, – вот ты убил собачку, черного спаниеля. Куда ты дел тушку?

– Собачку? – насторожился Филя. – Тебя что, Алик прислал? Скажи своему Алику, что я ее выбросил на хрен на помойку. И поминки справил с мужиками с его бутылки. Скажи этому козлу, что мог бы и больше дать. Киллерам знаешь, сколько платят? Тыщу долларов, а то и больше. А он – бутылку, и все. И без закуски. – Помолчал, покрутил головой, которую явно посетили какие-то неприятные мысли: – А что, проверить прислал, гад?

– Филя, меня никакой Алик не присылал. Я никакого Алика и не знаю.

– А кто тебя прислал? – подозрительно сощурился Филя.

– Девочка прислала, Тамара, – сказал я просто («Правду говорить легко и приятно», – пронеслось в голове.) – Она все еще надеется, что ее любимица жива. Я должен сказать ей с определенностью, что собаку убили… И как-то доказать, она может не поверить мне на слово. Как доказать, скажи, Филя!

– А ее не убили, – тихо проговорил Филя. – Ее пожалели убивать. Ее отдали одному на автостоянке.

– Тоже за бутылку?

Филя кивнул.

– А зачем этому Алию, – понадобилось убивать собачку?

– Сказал, что – заразная.

– А ты?

– А я не поверил.

– Почему?

– А у нее глазки чистые и хвостом виляет, обрубочком. Больные собаки хвостом не виляют, они его поджимают. И глазки у них мутные. Так что я ее сплавил одному мужику на автостоянке, он ее на дачу увез.