Равенсбрюк. Жизнь вопреки - Станислав Васильевич Аристов

вдруг подходит юноша, по-французски обращается к надзирательнице и говорит: «Дайте (плачет) за эти красивые волосы кусочек хлеба». Это остается на всю жизнь… Привезли нас в Берлин, как оказалось в тюрьму на Александерплац, это в центре Берлина. Там не долго, это как пересылочный пункт был. Затем, в один из дней сказали всем собраться и нас в машинах грузовых повезли кого куда. Меня привезли в Равенсбрюк.

Ну, сначала мы, конечно, не знали, что это Равенсбрюк. Высадили, и я посмотрела на людей, которые и на людей не были похожи. Повели нас в так называемую «баню». Сняли с нас гражданскую одежду, мы приняли душ, потом остригли полностью под машинку волосы. Выйдя оттуда, мы никто друг друга не узнали. Одели на нас эти формы арестантские полосатые, дали каждому номер, мой номер был 34 281, а затем поместили нас в бараке. В четыре часа нас поднимали, два часа мы должны были стоять, это так называемый аппель[747], то есть проверка, без шевеления буквально эти два часа нужно было стоять, независимо от погоды. Так прошел месяц. Через месяц… Если описать Равенсбрюк, это огромная стена и сейчас только частично сохранилась. Это как от стены (показывает) до сих пор, вот такая толщина была, стена вокруг концлагеря. Наверху проходил ток, а от нее вот так наискось проходила тоже проволока под током. Так прошел месяц. Учитывая, что общее количество числится за Равенсбрюком 130 000, из которых 90 000 погибло[748]. Крематорий был на территории, слабых сразу же отправляли туда, им как бы делать там нечего было. Меня отправили в Нойбранденбург, это филиал Равенсбрюка был.

Нойбранденбург – это лагерь под землей, завод в лесу, бараки и тут же на территории вот этот завод. Режим тот же – с четырех часов утра до шести часов вечера стояли без движения. Это страшно, конечно, притом независимо от погоды. Когда было холодно, нам давали еще без подкладки эти полосатые куртки, когда было тепло, эти куртки забирали. Вот я говорю, что солидарность была такая, что просто как родные были. Мы дружили там четыре девочки: две девочки – две Марии из Запорожья, одна Валентина из Ленинграда и я. И над нами шефство взяла француженка, профессор мадам Жоли. Стоя на этом аппеле, она нас научила, так как все время надзирательницы ходили, и шевелиться нельзя было, она нас научила, как можно немножко согреться. То есть стоя без движения, мы приподнимались и стучали пятками. Мы таким образом согревались. Потом уже, семья у меня вся из врачей, когда я узнала, это для того, чтобы кровь циркулировала, не застаивалась. На заводе, этот подземный завод был, там стояли станки. Это уж потом, много лет спустя, когда я была там, там были как бы исторические раскопки. Оказалось, что это было изготовление деталей для «Фау-2». То есть, допустим, я шлифовала на станке, поставили мне как бы помощницу, девочку из Белоруссии, из деревни, людей которой согнали и подожгли в амбаре. Она как-то осталась жива, выползла, но кожа у нее была как у девяностолетней женщины. И она мне помогала. Я ей сказала, я видела, это девятилетний ребенок, хотя и мне немного было, но все-таки я старше ее была. Я говорю: «Когда мастер идет, ты как бы помогай мне. Мастера нет, ты отдыхай». И снова, не знаю, как это случилось, но надзирательница подошла и вдруг меня вырвала, уже выросли маленькие волосенки на голове, она меня повела вот к камере, где стояли детали, и взяла за эту щетинку, как собачонку, и вот об эти детали, об эти ящики. То есть издевательства, конечно, были, но их даже невозможно человеческими назвать.

Каждую неделю у нас была селекция. Селекция, что если кто-то слаб, его отправляли, так как крематорий был в Равенсбрюке, отправляли в Равенсбрюк. Поэтому вот, а какая там пища была, авитаминоз был страшный. Допустим, у меня были такие фурункулы, что я не могла двигать даже руками. Но идти в санчасть – это равносильно тому, что попасть на эту селекцию. Поэтому терпели, терпели, лечились, как старшие нам помогали, народными средствами. Так прошло более двух лет. Как мне на телевизоре такой смешной вопрос задали: «Сообщали ли нам по радио или фотографировали ли нас?» Такие вопросы задавать… Единственное что, нельзя обо всей нации отзываться только лишь как о зверях. Допустим, мастер читал газету, и он как бы случайно оставлял где-то. И вот мы такую информацию черпали из этой газеты. Или же, допустим, он завтрак заворачивал в белую бумагу и знал, что я учу французский. Вот мадам Жоли, когда была свободная минута, она нас учила французскому, даже песни нас научила, которую я и сейчас помню. И мы записывали на этих листочках, которые он оставлял, казалось бы, это мелочь, но это понимание. Когда уже слышны были, это уже было 29 апреля, когда были слышны канонады, всех, кто только мог еще двигаться, потому что последнее время было ужасно, мы просто почти ничего не ели. И вот таких изможденных людей построили, а тех, которые не могли, они оставили в лагере. Вывели нас и как бы вели нас на запад. Если бы вы только видели, конца и края не было видно заключенным, которых вели, и все это были концлагерщики, – Равенсбрюк, Заксенхаузен, все близлежащие лагеря, всех вели по этой тропе, которая называлась «марш смерти», потому что тот, кто не мог дальше двигаться, их просто пристреливали. И в один из дней мы дошли до какого-то завода и увидели, канонада уже была очень слышна, надзиратели нас как бы покинули. Потом, как мы поняли, они пошли переодеваться. А мадам Жоли говорит нам: «Девочки, мы не знаем, что с нами в последнюю минуту сделают. Мы должны сейчас куда-то спрятаться». Это, конечно, благодаря ей, потому что мы сами просто не могли додуматься до этого. Спрятались на чердаке этого завода. Спустя какое-то время пришли надзиратели с собаками и объявили, что тот, кто сейчас не встанет в ряды и будет найден, будет расстрелян. Выпустили собак на поиски. А мы, находясь на чердаке, все время следили в щелочку, так как одна из наших девочек случайно уронила куртку, но боялась идти, так как тем самым она могла выдать всех. И куртка оставалась там, и вдруг мы видим, собака идет. И какое-то чудо – собака один марш лестницы не дошла и повернула назад. Так мы остались живы, колонна ушла дальше, а мы