Человек-звезда. Жизненный путь Гая Юлия Цезаря - Вольфганг Викторович Акунов

об заклад венка Савфея бьется с девчонкой

Сводника — и побеждает на конкурсе ляжек отвислых,

Но и сама поклоняется зыби бедра Медуллины:

Пальма победы равна у двоих — прирожденная доблесть!

То не притворства игра, тут все происходит взаправду,

Так что готов воспылать с годами давно охладевший

Лаомедонтов сын, и Нестор[67] — забыть свою грыжу:

Тут похотливость не ждет, тут женщина — чистая самка.

Вот по вертепу всему повторяется крик ее дружный:

„Можно, пускайте мужчин!“ — Когда засыпает любовник,

Женщина гонит его, укрытого в плащ с головою.

Если же юноши нет, бегут за рабами; надежды

Нет на рабов — наймут водоноса: и он пригодится.

Если потребность есть, но нет человека, — немедля

Самка подставит себя и отдастся ослу молодому».

Насчет «молодого осла» — это, возможно, поэтическое преувеличение, сознательно допущенное Ювеналом для усиления эффекта (ведь время Апулея с его «Золотым ослом», сиречь «Метаморфозами», еще не наступило), но все-таки… Как говорится, «почувствуйте разницу!..» Расхождения в сообщениях античных авторов о характере и происхождении культа Благой Богини указывают на глубокую древность этого женского божества, не вошедшего в традиционный канон олимпийских богов. Змея у ног Доброй Богини также указывает на то, что она была древней Богиней-Матерью, одной из матриархальных первобытных форм почитания Женщины, характерных для известных нам древнейших культур. В пантеоне римских богов, имевшим ярко выраженный мужской, маскулинный, характер римской государственной религии ей явно не было места. Не случайно ее празднества-таинства совершались исключительно женщинами, при полном отсутствии мужчин.

Немаловажным представляется автору настоящего правдивого повествования также указание Плутарха на «орфический» характер обрядов в честь Доброй Богини, сопровождаемых «играми и музыкой». Очевидно, в этих женских празднествах, по крайней мере, в их разгаре, присутствовал ярко выраженный оргиастический элемент, вводивший их участниц в темные сферы мифического происхождения и, тем самым — способствовавший их внутреннему раскрепощению, расширению сознания, освобождению от комплексов — всему, что строгим моралистам «староримского закала и пошиба» представлялось одним лишь бесстыдством и распутством. Все эти особенности, присущие женскому празднеству, на котором рекой лилось вино (благочестиво именуемое «молоком Благой Богини») сделали его удобным поводом для осуществления дерзкого плана, вынашиваемого одним молодым легкомысленным повесой-нобилем.

Женский ритуальный танец

Публий Клодий Пульхр (по-латыни: «Красавец»), из молодых да ранний, одаренный и необузданный, был отпрыском древнейшего патрицианского рода Клавдиев. Сын консула Аппия Клавдия Пульхра, происходивший (как и Катилина) из «старинной знати» (Плутарх), но не имевший, из-за наследственной привычки жить на широкую ногу, к описываемому времени ни гроша, он, в довершение к своим бедам, проистекавшим из безденежья, зарекомендовал себя наихудшим образом везде и всюду — как в «доблестных рядах» армии Лукулла (где даже пытался взбунтовать легионеров), так и в стане Катилины, против которого он затеял судебный процесс, хотя и был до этого его сторонником. Упоминаемые рядом авторов крайне опасные и крайне предосудительные с точки зрения общественной морали (причем не только старо-римской), кровосмесительные связи Клодия (сменившего, подобно многим своим ближайшим родственникам, из желания подольститься к плебсу, свое исконное, древнее патрицианское родовое имя «Клавдий» на простонародное «Клодий») со своими тремя родными сестрами, чьих влиятельных супругов (одна сестра была замужем за сенатором, консулом и наместником Предальпийской Галлии Квинтом Метеллом, вторая — за Лукуллом, третья — за Гнеем Помпеем «Великим») «Красавец» беззастенчиво использовал для поправления своих дел и обстряпывания своих делишек, также не позволяли (и не позволяют по сей день) относиться нему, с особой симпатией. Как женщины, две из трех родных сестер Клодия его, однако, в сущности, почти не интересовали. По-настоящему любил «Красавчик» только третью — Клодию Пульхру, жену Метелла Целера, чьи ум, очарование и испорченность обеспечили ей, под именем Лесбии, навечно место в золотом фонде не только латинской, но и мировой литературы, а именно — в стихах уроженца древнего предальпийского города Вероны — поэта Гая Валерия Катулла, любившего «волоокую» (если верить Цицерону) Клодию до безумия (и совсем не любившего Гая Юлия Цезаря):

«Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!

Пусть ворчат старики — за весь их ропот

Мы одной не дадим монетки медной!

Пусть заходят и вновь восходят солнца, —

Помни: только лишь день погаснет краткий,

Бесконечную ночь нам спать придется.

Дай же тысячу сто мне поцелуев,

Снова тысячу дай и снова сотню,

И до тысячи вновь и снова до ста,

А когда мы дойдем до многих тысяч,

Перепутаем счет, чтоб мы не знали,

Чтобы сглазить не мог нас злой завистник,

Зная, сколько с тобой мы целовались».

Римская матрона со служанками

Молодой знатный «красавчик» Клодий (обладавший, видимо, и впрямь весьма привлекательной внешностью) влюбился, для разнообразия, еще и в жену Цезаря — Помпею, а она — в него. Нетрудно догадаться, почему. Помпее, видимо, совсем не сладко жилось в доме своего законного супруга, Гая Юлия, Великого Понтифика — в доме, где всем заправляла его суровая мать Аврелия, не дававшая молодой невестке спуску ни в чем (примерно, как Кабаниха — Катерине в «Грозе» у Островского). По сравнению с занятым день-деньской своими служебными обязанностями, политическими интригами и постоянными любовными связями на стороне Гаем Юлием Цезарем, «мажор-красавчик» Клодий, всегда готовый к услугам — «семпре пронто» — наверняка представлялся бедной, затюканной строгой, придирчивой свекровью, Помпее прямо-таки спасителем и избавителем от домашней тирании. Кроме того, эта третья (после Коссутии и Корнелии) супруга Цезаря явно ни умом, ни чувством самосохранения не отличалась. Будь это не так, она бы ни за что не согласилась на рискованное свидание с Клодием в таком месте и в такое время.

Влюбленные решили воспользоваться для свидания праздником Благой Богини. Клодий, переодетый женщиной-арфисткой (ведь празднества сопровождались играми и музыкой), должен был с помощью служанки Помпеи проникнуть к ней в дом. В поздний час, когда собравшиеся на праздник матроны, охваченные оргиастическим экстазом или просто пьяные в стельку, утратили бы бдительность, Клодий и Помпея намеревались уединиться в одном из удаленных покоев большого дома на Священной улице и предаться радостям плотской любви. Как гневно писал об этой истории в своей Шестой сатире Ювенал:

«О, если б древний обряд, всенародное богослуженье

Пакостью не осквернялось! Но нет: и мавры и инды

Знают, как Клодий, одетый