Человек-звезда. Жизненный путь Гая Юлия Цезаря - Вольфганг Викторович Акунов

мириться с навязанной им римским традиционным обществом ролью вечно «добродетельно прядущих свою пряжу хранительниц домашнего очага», политические интриганки, столь характерные для тогдашней действительности и оказывавшие на нее влияние, наряду с политическими интриганами. Видимо, эти матроны, уставшие вступать, исключительно в интересах усиления влияния своих фамилий, по четыре, а то и по пять раз подряд, в брак по расчету, возжелали предпринять хоть что-нибудь по собственной инициативе…

Итак, 21 октября Цицерон получил от одной из этих заговорщиц подробную информацию о точных сроках и деталях задуманного Катилиной мятежа. Вскоре после этого бдительному консулу стало известно о переходе набранных Манлием в Этрурии наемных отрядов под серебряным «орлом Мария» к активным действиям. Немедленно распространенные по приказу Марка Туллия слухи о якобы творимых бандами Манлия неслыханных зверствах, многократно преувеличивавшие число жертв и масштабы бедствия, вызвали такую панику, что сенат принял желаемый Цицероном указ, предоставлявший обоим консулам чрезвычайные полномочия. Отечество в опасности! К оружию, граждане!

Однако Катилина по-прежнему надеялся на силу и влияние своих сторонников, затаившихся в сенате и других коллективных органах государственной власти. Луций Сергий явно не собирался покидать Рим. Мало того! Он, как ни в чем ни бывало, явился в сенат, чем и дал Цицерону повод выступить с прославленной обвинительной речью, чьи первые, подобные ударам молота, предложения, не утратили свой силы даже сейчас, через два «с гаком» тысячелетия после ее произнесения:

«Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине[65], ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, что предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал, какое решение принял?».

И знаменитое: «О tеmpora! О morеs!», сиречь: «О, времена! О, нравы!», вошедшее в «золотой фонд» крылатых латинских изречений.

Считается, что Цицерон импровизировал. Но даже если его речь была экспромтом, все равно, красноречивый консул был подготовлен к событиям и уже давно ждал возможности обрушить свои словесные громы и молнии на Катилину.

Ликторы с топорами в фасциях

Сенат, если он только желал сохранить свое лицо, никак не мог проигнорировать речь Марка Туллия, ибо Цицерон мог привести достаточно фактов в подтверждение своих обвинений. Он сообщил, что заговорщики на ночном заседании приняли решение открыть своим идущим на «Главу мира» бандформированиям, набранным Манлием в Этрурии, ворота Рима.

Разоблаченный демагог Катилина, не в силах опровергнуть выдвинутые против него обвинения, молча удалился с заседания сената. Этой же ночью он, в сопровождении ликторов с фасциями (на которых не имел никакого права, ибо не занимал соответствующей государственной должности), покинув Рим, направился навстречу своим отрядам, шедшим из Этрурии. Однако перед своим уходом Катилина предусмотрительно оставил в «Вечном Городе», в качестве своего заместителя, претора Публия Корнелия Лентула, отпрыска древнего патрицианского рода, родственника диктатора Суллы, успевшего побывать консулом, но исключенного из сената «за безнравственное поведение» (по этому излюбленному обвинению «оптиматы» очень часто «вычищали» из сената неугодных, например, историка Саллюстия, и многих других).

Лентул был крайне честолюбивым, но медлительным и не слишком ловким человеком. Уход из Рима хладнокровного, решительного, готового на все, бескомпромиссного Луция Сергия в самый решающий момент самым губительным образом сказался на успехе заговора и на заговорщиках. Согласовав новую дату переворота, действовавшие в столичном подполье «катилинарии» решили привлечь к участию в восстании делегацию галльского племени аллоброгов, случайно оказавшуюся в городе на Тибре, обещав им за участие в путче кругленькую сумму. Но «варвары»-аристократы, не способные (да и не слишком стремившиеся) вникнуть во все хитросплетения римской внутренней политики, поначалу согласились, соблазненные предложенной наградой, однако же, по трезвом размышлении, сочли успех предприятия сомнительным и предпочли остаться верными официальной власти. После чего, взятые под арест, поспешили рассказать все давно уже следившему за ними Цицерону.

Консул, во всеоружии своих чрезвычайных полномочий, действовал без проволочек. Той же ночью главные заговорщики были взяты под стражу. После их ареста Цицерон обратился к народу с напыщенной речью. Марк Туллий обвинил «катилинариев» в намерении вызвать во всей Италии очередное восстание рабов (возможно, Милий Езерский был не так уж и не прав — у Катилины в самом деле были в свое время связи со Спартаком, сохранившиеся и с недобитыми «спартаковцами», все еще ведшими, несмотря разгром их главных сил Крассом и Помпеем, в разных частях италийского «сапога» партизанскую войну против войск правящего режима?) поджечь Рим со всех четырех концов. «Государство, ваша жизнь, имущество и достояние, ваши жены и дети, квириты, и этот оплот прославленной державы — богатейший и прекрасный город (Рим — В. А.) сегодня, по великому благоволению бессмертных богов, моими трудами и разумными решениями, а также ценой опасностей, которым я подвергался, у вас на глазах (кто ж тебя похвалит, если ты сам себя не похвалишь? — В. А.), как видите, спасены от огня и меча, можно сказать, вырваны из пасти рока, сохранены и возвращены вам <…> Вы избавлены от самой мучительной и самой жалкой гибели, избавлены без резни, без кровопролития, без участия войска, без боев; вы, носящие тогу (одежду мирного времени, в отличие от военного плаща — сагума — В. А.), с носящим тогу (а не военные доспехи — В. А.) императором (уважаемый читатель помнит, что в описываемую эпоху „императором“ именовали не монарха, а победоносного полководца, получавшего это почетное звание от своего победоносного войска после одержанной под его руководством решающей победы на поле брани; следовательно, Цицерон сам провозгласил себя императором, претендуя тем самым на триумф! — В. А.) во главе, одержали победу». («Третья речь против Катилины»).

Красноречивый герой-миротворец, которого сенат, заставивший изобличенного Лентула сложить с себя звание претора, поторопился удостоить титула «Отца Отечества» — «Патер Патриэ», приравняв его тем самым к божественному Ромулу, оказал на благоговейно внимавшую ему публику то впечатление, которое и хотел на нее оказать. Да и могло ли быть иначе? Сама мысль о пожаре, охватившем римские трущобы, по злой воле «катилинариев», исполняла слушателей Цицерона страхом и ужасом. По сравнению с этим бедствием даже данное главарем предполагаемых