Любовник смерти - Борис Акунин

Потом-то оказалось — брехня это. То есть проночлежки и рвань правда, а хапунов никаких на Хитровке нету. Когда Сенька своимновым братанам про хапунов брякнул, то-то смеху было. Проха сказал, кто изпацанов желает лёгкую деньгу сшибить — это заради Бога, а насильно мальцовпоганить ни-ни, Обчество такого не дозволяет. Прирезать по ночному времени —это запросто. Спьяну или если какой баклан сдуру залетит. Недавно вот нашли вПодкопаевском одного: башка всмятку, пальцы прямо с перстнями поотрезаны иглаза выколоты. Сам виноват. Не лезь, куда не звали. На то и кот, чтоб мыши нежирели.

Зачем глаза-то колоть? — испугалсяСенька.

А Михейка Филин смеётся: поди, спроси у тех,кто колол.

* * *

Но разговор этот уже после был, когда Сенькасам хитрованцем сделался.

Быстро все вышло и просто — можно сказать,чихнуть не успел.

Примеривался Скорик, в сбитенном ряду, чего быутырить, храбрости набирался, а тут вдруг шум, гам, крик. Баба какая-то орёт.Караул, мол, обокрали, кошель вынули, держи воров! И двое пацанов, Сенькиныхпримерно лет, несутся прямо по прилавкам, только миски да кружки из-под сапогразлетаются. Одного, который пониже, сбитенщица ручищей за пояс схватила, да наземлю и сдёрнула. Попался, кричит, волчина! Ну ужо будет тебе! А второйворенок, востроносый, с лотка спрыгнул, и тётке этой рраз кулаком в ухо. Онасомлела и набок — брык (у Прохи завсегда при себе свинчатка, это Сенька потомузнал). Востроносый дёрнул второго за руку, дальше бежать, но к ним уже со всехчетырех сторон подступались. За сбитенщицу ушибленную, наверно, до смерти быобоих уходили, если б не Скорик.

Как Сенька заорёт:

— Православные! Кто рупь серебряныйобронил?

Ну, к нему и кинулись: я, я! А он межпротянутых рук проскользнул и ворятам, на бегу:

— Что зявитесь? Ноги!

Они за ним припустили, а когда Сенька подлеподворотни замешкался, обогнали и рукой махнули — за нами, мол, давай.

В тихом месте отдышались, поручкались. МихейкаФилин (тот, что поменьше и пощекастей) спросил: ты чей, откуда?

Сенька в ответ:

— Сухаревский.

Второй, что Прохой назвался, оскалился, будтосмешное услыхал. А чего, говорит, тебе на Сухаревке не сиделось?

Сенька молча сплюнул через выбитый зуб — неуспел тогда ещё с обновой обвыкнуться, но все равно аршина на три, не меньше.

Сказал скупо:

— Нельзя мне там больше. Не то в тюрьму.

Пацаны поглядели на Скорика уважительно. Прохапо плечу хлопнул. Айда, говорит, с нами жить. Не робей, с Хитровки выдачи нет.

С пацанами, значит, жили так.

Днём ходили тырить, ночью — бомбить.

Тырили все больше на той же Старой площади,где рынок, или на Маросейке, где торговые лавки, или на Варварке, у прохожих,иногда на Ильинке, где богатые купцы и биржевые маклеры, но дальше ни-ни.Проха, старшой, называл это “в одном дёре от Хитровки” — в смысле, чтоб вслучае чего можно было дёрнуть до хитровских подворотен и закоулков, гдетырщиков хрен поймаешь.

Тырить Сенька научился быстро. Дело лёгкое,весёлое.

Михейка Филин “карася” высматривал — человекапораззявистей — и проверял, при деньгах ли. Такая у него, у Филина, работабыла. Пройдёт близёхонько, потрётся и башкой знак подаёт: есть, мол, лопатник,можно. Сам никогда не щипал — таланта у него такого в пальцах не было.

Дальше Скорик вступал. Его забота, чтоб“карась” рот разинул и про карманы позабыл. На то разные заходцы имеются. Можнос Филиным драку затеять, народ на это поглазеть любит. Можно взять и посередьмостовой на руках пройтись, потешно дрыгая ногами (это Сенька сызмальстваумел). А самое простое — свалиться “карасю” под ноги, будто в падучей, изаорать: “Лихо мне, дяденька (или тётенька, это уж по обстоятельствам).Помираю!” Тут, если человек сердобольный, непременно остановится посмотреть,как паренька корчит; а если даже сухарь попался и дальше себе пойдёт, так всеравно оглянется — любопытно же. Прохе только того и надо. Чик-чирик, готово.Были денежки ваши, стали наши.

Бомбить Сеньке нравилось меньше. Можносказать, совсем не нравилось. Вечером, опять-таки где-нибудь поближе кХитровке, высматривали одинокого “бобра” (это как “карась”, только выпимши).Тут опять Проха главный. Подлетал сзади и с размаху кулаком в висок, а в кулакесвинчатка. Как свалится “бобёр”, Скорик с Филином с двух сторон кидались:деньги брали, часы, ещё там чего, ну и пиджак-штиблеты тоже сдёргивали, колистоющие. Если же “бобёр” от свинчатки не падал, то с таким бугаиной невязались: Проха сразу улепётывал, а Скорик с Филином и вовсе из подворотни носуне совали.

Тоже, в общем, дело нехитрое — бомбить, нопротивное. Сеньке сначала жутко было — ну как Проха человека до смерти зашибёт,а потом ничего, привык. Во-первых, все ж таки свинчаткой бьёт, не кастетом и некистенём. Во-вторых, пьяных, известно, Бог бережёт. Да и башка у них крепкая.

Слам продавали сламщикам из бунинскойночлежки. Иной раз на круг рублишка всего выходил, в удачный же день до пятичервонцев. Если рублишка — ели “собачью радость” с черняшкой. Ну а если прихорошем хабаре, тогда шли пить вино в “Каторгу” или в “Сибирь”. Послеполагалось идти к лахудрам (по-хитровски “мамзелькам”), кобелиться.

У Прохи и у Филина мамзельки свои были,постоянные. Не марухи, конечно, как у настоящих воров — столько не добывали,чтоб только для себя маруху держать, но все-таки не уличные. Иной раз пожратьдадут, а то и в долг поверят.

Сенька тоже скоро подрунькой обзавёлся, Ташкойзвать.

Проснулся Сенька в то утро поздно. Спьянуничего не помнил, что вчера было. Глядит — комнатёнка маленькая, в однозанавешенное окошко. На подоконнике горшки с цветами: жёлтыми, красными,голубыми. В углу, прямо на полу, баба какая-то жухлая, костлявая валяется,кашлем бухает, кровью в тряпку плюёт — видно, в чахотке. Сам Сенька лежал нажелезной кровати, голый, а на другом конце кровати, свернув ноги по-турецки,сидела девчонка лет тринадцати, смотрела в какую-то книжку и цветы раскладывала.Притом под нос себе что-то приговаривала.

— Ты чего это? — спросил Сенькаосипшим голосом.

Она улыбнулась ему. Гляди, говорит, это белаяакация — чистая любовь. Красный бальзамин — нетерпение. Барбарис — отказ.