Любовник смерти - Борис Акунин

Он подумал, малахольная. Не знал ещё тогда,что Ташка цветочный язык изучает. Подобрала где-то книжонку “Как разговариватьпри посредстве цветов”, и очень ей это понравилось — не словами, а цветамиизъясняться. Она и трёшницу, что от Сеньки за ночь получила, почти всю на цветыпотратила. Сбегала с утра на базар, накупила целую охапку всякой травы-муравы идавай раскладывать. Такая уж она, Ташка.

Сенька у ней тогда чуть не весь день провёл.Сначала лечился, рассол пил. Потом поел хлеба с чаем. А после уже так сидели,без дела. Разговаривали.

Ташка оказалась девка хорошая, хоть и не безпридури. Взять хоть цветы эти или мамку её, пьянчужку горькую, чахоточную, нина что негодную. Чего с ней возиться, зря деньги переводить? Всё одно помрёт.

А вечером, перед тем как на улицу идти, Ташкавдруг говорит: Сень, мол, а давай мы с тобой будем товарищи.

Он говорит:

— Давай.

Сцепились мизинцами, потрясли, потом в устапоцеловались. Ташка сказала, что так между товарищами положено. А когда Сенькапосле поцелуя начал её лапать, она ему: ты чего, говорит. Мы ж товарищи.Товарища кобелить — последнее дело. Да и не нужно тебе со мной, у меняфранцузка, от приказчика одного подцепила. Будешь со мной вакситься — нос твойсопливый отвалится.

Сенька переполошился:

— Как французка? Чего ж ты вчера несказала?

Вчера, говорит, ты мне никто был, клиент, атеперь мы товарищи. Да ничего, Сенька, не пужайся, болезнь эта не ко всякомупристаёт и редко, когда с одного раза.

Он малость успокоился, но жалко её стало.

— А ты как же?

Подумаешь, говорит. У нас таких много. Ничего,живут себе. Иные мамзельки с французкой до тридцати годов доживают, а кто идольше. По мне так и тридцать больно много. Вон мамке двадцать восьмой годок, астаруха совсем — зубы повыпали, в морщинах вся.

По правде сказать, Скорик только передпацанами Ташку мамзелью звал. Стыдно было правду сказать — засмеют. Да ладно,чего там. Кобелить кого хочешь можно, была бы трёшница, а другого такоготоварища где возьмёшь?

Короче, выходило, что жить можно и наХитровке, да ещё получше, чем в иных прочих местах. Тоже и здесь, как везде,имелись свои законы и обыкновения, которые нужны, чтоб людям было способнеевместе жить, понимать, что можно, а чего нельзя.

Законов много. Чтоб все упомнить, это долго наХитровке прожить надо. По большей части порядки простые и понятные, самомудопереть можно: с чужими как хошь, а своих не трожь; живи-поживай, да соседу немешай. Но есть такие, что сколько голову ни ломай, не усмыслишь.

Скажем, если кто допрежь третьего часа ночикочетом крикнет — из озорства, или спьяну, или так, от дури, — тогоположено бить смертным боем. Зачем, почему, никто Сеньке разъяснить не сумел.Было, верно, когда-то какое-нибудь в этом значение, но теперь уже и старыестарики не вспомнят, какое. Однако орать петухом среди ночи всё одно нельзя.

Или ещё. Буде какая мамзелька начнёт для форсузубы магазинным порошком чистить и клиент её в том уличит — имеет полное правовсе зубья ей повыбить, и мамзелькин “кот” такой ущерб должен стерпеть. Меломтолчёным чисти, если покрасоваться желаешь, а порошком не моги, его немцыпридумали.

Хитровские законы, они двух видов: от прежнихвремён, как в старину заведено было, и новые — эти объявлялись от Обчества, понеобходимости. Вот, к примеру, конка по бульвару пошла. Кому на ней работать — щипачам,что пальцами карманы щиплют, или резунам, что монетой заточенной режут?Обчество посовещалось, решило — резунам нельзя, потому на конке одна и та жпублика ездит, ей тогда карманов не напасёшься.

Обчество состояло из “дедов”, самых почтенныхворов и фартовых, кто с каторги вернулся или так, по старческой немощи, от делотошёл. Они, “деды”, любую каверзную закавыку разберут и, если кто передОбчеством провинился, приговор объявят.

Кто людям жить мешает — прогонят с Хитровки.Если сильно наподличал, могут жизни лишить. Иной раз в наказание выдадут псам,да не за то, в чем истинно перед Обчеством виноват, а велят на себя чужие делавзять, за кого-нибудь из деловых. Так оно для всех справедливей выходит.Нашкодил перед Хитровкой — отслужи: себя отбели и людям хорошим помоги, а заэто про тебя в тюрьме и в Сибири слово скажут.

В полицию приговорённого выдавали тоже не абыкому, а только своему, Будочнику, старейшему хитровскому городовому.

Будочник этот в здешних местах больше двадцатилет отслужил, без него и Хитровка не Хитровка, она на нем, можно сказать,словно земля на рыбе-кит стоит, потому как Будочник — власть, а народу совсембез власти нельзя, от этого он, народ, в забвение себя входит. Только властидолжно быть немножко, самую малость, и чтоб не по бумажке правила, которуюнеизвестно кто и когда придумал, а по справедливости — чтоб всякий человекпонимал, за что харю ваксят.

Про Будочника все говорили: крут, носправедлив. Зря не обидит. В глаза все его звали уважительно, Иван Федотычем, афамилия ему было Будников. Но Сенька так и не понял, по фамилии ему прозвищедали, или оттого что в прежние времена, говорят, всех московских городовыхбудочниками звали. А может, из-за того, что проживал он в казённой будке накраю Хитровского рынка. Когда обходом не вышагивал, то во всякое время сидел усебя, перед открытым окном, на площадь поглядывал, читал книжки с газетами ипил чай из знаменитого серебряного самовара с медалями, которому цена тыщарублей. И запоров в будке не имелось, вот как. А зачем Будочнику запоры?Во-первых, что от них толку, когда вокруг полно шпилечников да форточниковнаивысшего разбора. Им любой замок открыть — плёвое дело. А во-вторых, кто жеполезет у Будочника тырить, кому жизнь надоела?

Всё ему, служивому, из своего окошка былослыхать, всё видать, а чего не увидит, не услышит — шепнут верные люди. Этоничего, Обчеством не возбраняется, потому что Будочник на Хитровке свой. Если бон не по хитровским, а по писаным законам бытовал, давно бы уж порезали егонасмерть. А так, если и заберёт кого в участок, то все с пониманием: сталобыть, нельзя иначе, тоже и ему надо перед начальством себя показать. ТолькоБудочник редко кого сажал — разве уж никак без этого нельзя, — а так всёбольше сам рученьками учил, и ещё кланялись, спасибо говорили. За все годы одинтолько раз двое фартовых на него с ножом попёрли, не хитровские, а беглые, скаторги. Он обоих пудовыми своими кулачищами до смерти уделал, и была ему заэто от пристава медаль, от людей полное уважение, да ещё от Обчества золотые часыза неудобство.

Когда Сенька малость обжился, стало ясно: нетакая уж она страшная, Хитровка. И веселей тут, и свободней, а про сытней иговорить нечего. Зимой, когда похолодает, наверно, набедуешься, да только зима,она когда ещё будет.