Любовник смерти - Борис Акунин

— Кому мальчик, а кому в ……пальчик, — огрызнулся Сенька, хотя срамных слов не любил и почти никогдане говорил — над ним за это даже смеялись. А тут похабство само выскочило —очень уж ослепительно было ему на Смерть глядеть, будто не он её, а она его зайцемсолнечным жжёт.

Она не стушевалась, не озлилась — наоборот,засмеялась.

— Ишь, Пушкин какой выискался. Тыхитровский? Зайди-ка, дело есть. Заходи, не бойся, там не заперто.

— Чего бояться-то, — пробурчалСкорик, пошёл к крыльцу. То ли явь, то ли сон — сам не разберёт. А сердцестук-стук-стук.

Чего у неё в сенях, толком не разглядел, да итемновато было. Смерть в дверях горницы стояла, опершись плечом о косяк. Лицо втени, но глаза все равно высверкивали, будто блики на ночной реке.

— Ну, чего надо? — спросил Сенька,от робости ещё грубей прежнего.

На хозяйку не смотрел, всё больше под ноги ипо сторонам.

Хорошая была комната. Большая, светлая. Трибелые двери из неё: одна напротив входа и ещё две рядышком. Печь-голландка сизразцами, всюду вышитые салфеточки, скатерть тоже в вышивке, такой яркой, хотьприщуривайся. На скатерти узор небывалый: бабочки, птицы райские, цветы.Посмотрел получше, а они все, и бабочки, и птахи, и даже цветы, с человечьимилицами — одни плачут, другие смеются, третьи злющие и зубы острые щерят.

Смерть спрашивает:

— Нравится? Это я вышиваю. Делать-точто-нибудь нужно.

Чувствовал он, что она его разглядывает, исамому страсть хотелось на неё вблизи посмотреть, но боялся — и без посмотрелокто в жар, то в холод кидало.

Наконец насмелился, поднял голову. Оказалось,Смерть с ним одного роста. И ещё удивился, что глаза у ней совсем чёрные, как уцыганки.

— Что глядишь, конопатый? —засмеялась Смерть. — Ты зачем мне лучик пускал? Я тебя давно приметила,под окнами моими шастаешь. Влюбился, что ли?

Тут Сенька заметил, что глаза-то не совсемчёрные, а с тоненькими голубыми ободочками, и догадался: это у ней зрачки такиешироченные, как у дядькиного любимого кота, когда его для смеху валерьянкойобпоят. И стало ему от этого чёрного взгляда жутко.

— Вот ещё, — сказал. — Нужна тымне.

И губу на сторону ухмыльнул. Она сновазасмеялась.

— Э, да ты не только конопатый, но ещё ищербатый. Я не нужна, так, может, деньги мои сгодятся? Сбегай в одно место,куда скажу. Недалеко, за Покровкой. Вернёшься — рубль дам.

Скорика как заколдобило — он опять:

— Нужен мне твой рубль.

В оцепенении был, а то бы чего поумнее в ответсказал.

— А что ж тогда тебе надо? Чего околодома крутишься? Ей-богу, влюбился. Ну-ка, смотри сюда. — И пальцами его заподбородок.

Он её по руке хрясь — не лапай.

— Кобель в тебя влюбился. Мне от тебядругое нужно… — Сам не знал, чего бы ляпнуть, и вдруг, как по Божьемунаитию — будто само с уст соскочило. — К Князю в шайку хочу. Замолвисловечко. Тогда чего хошь для тебя сделаю.

Сказал и обрадовался — ай да ловко. Во-первых,не срамно — а то что она заладила “влюбился, влюбился”. Во-вторых, себя заявил:не оголец, а сурьезный человек. Ну и вообще: вдруг правда к Князю пристроит.То-то Проха от зависти треснет!

Она лицом помертвела, отвернулась.

— Незачем тебе. Вон чего захотел,волчонок!

Обхватила себя за плечи, вроде как зябко ей,хотя в комнате тепло было. Постояла так с полминуты, снова к Сеньке повернуласьи сказала жалобно, да ещё за руку взяла:

— Сбегай, а? Я тебе не рубль — три дам.Хочешь пять?

Но Скорик уже понял: его сила, его власть,хоть и невдомёк было, почему. Видно очень уж Смерти что-то на Покровкезапонадобилось.

Отрезал:

— Нет, хоть четвертную давай, не побегу.А Князю шепнёшь или отпишешь, чтоб меня взял, тогда вмиг слетаю.

Она за виски взялась, покривилась вся. Первыйраз Сенька видел, чтобы баба, сморщив рожу, не утратила красоты.

— Чёрт с тобой. Исполни, что поручу, атам посмотрим.

И обсказала, чего ей нужно:

— Беги в Лобковский переулок, нумера“Казань”. Там у ворот калека сидит безногий. Шепни ему слово особенное: “иовс”.Да не забудь, не то худо будет. Войдёшь в нумера, пускай тебя к человекуотведут, имя ему Очко. Скажешь ему тихонько, чтоб никто больше не слыхал:“Смерть дожидается, мочи нет”. Возьмёшь, чего даст, и живо обратно. Всёзапомнил? Повтори.

— Не попка повторять.

Нахлобучил Скорик картуз, да и выскочил наулицу.

Так вдоль бульвара припустил, что двух лихачейобогнал.

Хорошо Сенька знал, где они, нумера “Казань”,а то их хрен сыщешь. Ни вывески, ничего. Ворота наглухо заперты, только малаякалитка немножко приоткрыта, но тоже так, запросто, не войдёшь: прямо переджелезной решёткой расселся убогий инвалид, вместо ног штанины пустые завёрнуты.Зато плечищи в сажень, морда красная, дублёная, из засученных рукавов тельняшкивидно крепкие, поросшие рыжим волосом лапы. Убогий-то он убогий, но, поди, какстукнет своей колотушкой, которой тележку от земли толкает, — враз душа вон.

Сенька сразу к безногому не полез, сначалапригляделся.

Тот не без дела сидел, свистульками торговал.Покрикивал сиплым басом, лениво: па-адхади, мелюзга, у кого есть мозга,свистульки из банбука, три копейки штука. Возле калеки толкалась ребятня,пробовала товар, дула в гладкие жёлтые деревяшки. Иные покупали.

Один попросил, показав на медную трубочку, чтовисела у инвалида на толстой шее: дай, мол, дедушка, энтот свисток опробовать.Калека ему щелобан по лбу: это тебе не свисток, а боцманская дудка, в неё всякоймелочи сопливой дуть не положено.

И стало Сеньке всё в доскональности ясно.Моряк этот тут для виду торговлю ведёт, а сам, конечно, на стрёме. И ловко какпридумано-то: если шухер, дунет в свою медную свистелку — у ней, надо думать,голос звонкий, вот и будет знак остальным подмётки смазывать. А слововолшебное, которому Смерть научила, “иовс”, это “свои”, толькошиворот-навыворот. На Москве фартовые и воры издавна так язык ломали, чтобчужим не понять: то слог какой прибавят, то местами переменят, то ещёчто-нибудь удумают.

Подошёл к стремщику, наклонился к самому уху,шепнул, чего было велено. Дед на него из под пучкастых бровей зыркнул,сиво-рыжим усищем дёрнул, сказать ничего не сказал, только малость на тележечкесвоей отъехал.