Двое - Адель Паркс

я говорю, заглушая стук, отчаянно желая донести свою мысль. Отчаянно пытаясь убедить его.

– Вот в чем суть, да? Ты дашь мне выбор? Шанс? Я выучу урок, нет нужды, чтобы это затронуло мальчиков. Марк, я знаю, для тебя это имеет значение. Они превыше всего, важны для тебя.

Под дверью появляется записка.

«Ошибаешься».

Я читаю слово. Я отползаю, как животное, назад к батарее, подальше от двери. Будто слово обожгло меня. Дерьмо. Комната словно накренилась, я катаюсь по кораблю, попавшему в шторм. Ошибаюсь с мужем? Ошибаюсь, что мне дадут выбор, шанс? Ошибаюсь, что мальчики превыше всего? Может, не превышие злости, ревности, бешенства. У меня теперь так быстро колотится сердце, что я чувствую его в горле, в животе.

– Даан? – Я понимаю, что выкрикивание имен обоих мужчин, вероятнее всего, только сильнее разозлит человека за дверью, но я не способна быть рациональной. Я ударяю рукой о пол. – Позволь мне объяснить, выпусти меня. Даан? Даан? – Ничего. Я кричу: – Я надеюсь, это ты, Даан, потому что если я довела Марка до этого безумия, мальчики потеряют обоих родителей!

Машинка стучит. Я бросаюсь к записке.

«Не притворяйся, что беспокоишься о мальчиках.

Ты беспокоишься только о себе».

Но я беспокоюсь о мальчиках. Я люблю их. Может, в данный момент так не кажется, учитывая обстоятельствва, но я их люблю. Всегда любила. Это никогда не менялось. Это неизменно.

Внезапно я ощущаю знакомое, но редкое бульканье внизу живота. Я не успеваю добраться до ведра; фекалии начинают выливаться из меня до того как я успеваю снять штаны. Горячая дерьмовая жидкость стекает по ногам. Я беспомощно оглядываюсь. Хватаю листы бумаги и пытаюсь вытереться ими, но дерьмо продолжает литься из моего тела. Я едва ела в последние несколько дней, но все, что я ела теперь на моей одежде, ногах, полу, ведре. Оно даже на руках – теплое, вонючее, унизительное. В еде, должно быть, было слабительное.

Я стаскиваю джинсы и трусы, отбрасывая их в угол, я надену их, когда они высохнут. Я не могу расходовать питьевую воду, чтобы мыть что-то помимо рук и ног. Я сижу в самом дальнем от двери углу, опираясь о стену. Полуголая. Грязная. Униженная. Мой желудок сводит от голода, но я не могу рискнуть съесть что-то еще, у меня болит задница.

Я начинаю плакать. Всхлипывать. Смесь жалости и ярости.

– Спасибо за обед, мудила.

20

Марк

Пятница, 20-е марта

Марк не знает, как рассказать мальчикам о том, что их мать двоебрачница. И стоит ли вообще об этом рассказывать. Разве мало, что она пропала? Что ее нет? Разве недостаточно взвалить это на детей? Оли, возможно, знает значение этого слова, но Себ, вероятно, вздохнет и спросит: «Мне нужно посмотреть это в словаре?». Ли заставляет мальчиков это делать – искать в словаре слова, которые они не знают или не понимают. Она позволяет им гуглить только если под рукой нет словаря. Она говорит, что процесс исследования этимологии помогает лучше запомнить значение, чем просто услышать его. Вчера правительство объявило, что они закрывают школы и отменяют экзамены. Марку кажется, что у него взорвется голова. Как он должен обучать Себа дома помимо всего прочего? Ли бы наслаждалась этой задачей. Она бы тут же схватила ручки, составила расписания, нашла материалы, скачала бы Duolingo.

Он в ярости. Презирает ее. Чувствует себя преданным настолько, что ему хочется выпрыгнуть из собственной кожи. Выползти из нее, как змея. Отбросить свою сущность и начать заново. Эта мысль распаляет его. Так она себя чувствовала, покидая их дом? Она отбрасывала их?

Фиона в супермаркете. Марк заметил, что когда они только втроем, дом погружается в туман обвинений; колкая злость – или, может, страх – отравляют атмосферу. В основном они прячутся по своим комнатам. Поэтому Марка удивляет, когда Оли входит на кухню, направляется прямиком к холодильнику, оглядывает содержимое, достает бутылку молока и начинает пить.

– Возьми стакан, – говорит Марк. Оли цокает языком, закатывает глаза, но все же тянется за стаканом.

– Думаю, Себ плачет, – говорит Оли. – Он просто не может понять, как мама могла так его бросить.

– Нет, не может. – Марк знает, что ему нужно пойти и успокоить младшего сына. Попытаться остановить растерянные слезы обиды, но он колеблется. Что он может сказать? Он поднимается с барного стула.

Оли, похоже, доволен, что отец прорвался сквозь бездействие и собирается побыть в роли родителя. Он хочет попытаться встряхнуть его. Он выуживает телефон из заднего кармана.

– Посмотри на этот мем, пап.

Марк чуть не отмахивается от телефона, ему неинтересно – Ли всегда лучше удавалось изображать интерес к глупым мемам – но он копает глубоко в поисках терпения. Если это имеет значение для Оли, ему нужно попробовать уделить внимание.

Марк не понимает, на что он смотрит. На видео мужчина, бродящий по своему дому и бормочущий о том, что уже полностью готов к локдауну. Под рукой у него зажата упаковка бытылок пива, в другой он держит пульт от телевизора. Он открывает ящики, забитые аккуратно сложенными рулонами туалетной бумаги и пачками макарон. Он кивает, одобряя свою предусмотрительность. Потом он открывает дверь в чулан, где стоит полный стеллаж с вином и его жена. Она связана и с кляпом во рту. Пытается вырваться. Мужчина говорит: «Да, все готово к локдауну». Он беспечно выбирает бутылку вина и закрывает дверь, оставляя жену в темном чулане.

– Какого хера, Оли! – кричит Марк.

Оли опешивает. Его отец обычно не ругается при нем.

– Смешно, да? – говорит он, но в его голосе, позе, глазах нет уверенности. Оли словно только сейчас понимает свою ошибку. Он краснеет и поспешно направляется к выходу.

– Нет, мать его, это не смешно. Не показывай это своему брату, понял? Не показывай это никому. Ты меня слышишь?

Оли не отвечает, но Марк слышит хлопок двери его комнаты. Гнев проносится по его телу. Ему некуда деваться. Это не вина Оли. Марку не стоило кричать на него. Это все ее вина. Но ее здесь нет. Она не стоит перед ним. В этом проблема.

Марк заглядывает под раковину и хватает рулон черных мусорных пакетов. Он топает наверх по лестнице, перепрыгивая по две за раз. Дом словно трясется. Ярость витает в нем, как взрывоопасное топливо. Он может взорваться. Он открывает ее шкаф и начинает сдергивать одежду с вешалок и запихивать их в пакеты. Платья, топы, джинсы падают, обмякая, как сломанные конечности в братской могиле. Процесс недостаточно быстрый для него, он прекращает тратить время и бросает вещи в пакеты прямо с вешалками. Он пытается не вспоминать, где он видел ее в каждом из предметов одежды в последний раз, он отказывается вспоминать, как они на ней