И все небо для нас - Юлия Лим

и не отводить взгляд. Сила на моей стороне. В этот раз точно.

– Я давно должен был это сделать. – Дед расстегивает пуговицу на воротнике рубашки и снимает серебряную цепочку. Он кладет ее на стол: – Это цепочка Нади. Все, что у нас с Томой от нее осталось.

Беру еще теплую цепочку в руки. Пока мы жили вместе с мамой, пока я росла, она не носила украшения. Ни цепочки, ни серьги. Я даже дырок в мочках у нее не видела. И у нас с Милой уши тоже не проколоты. Это было для нашей семьи чем-то естественным, и до сего момента я не обращала внимания, что другие носят серьги, а я нет.

– Не все, – негромко вставляет Тамара.

Она уходит в коридор, держа бархатную коробочку темно-вишневого цвета. Они с дедом обмениваются взглядами, и она ставит коробочку на стол передо мной. Открываю ее – внутри серебряные гвоздики с блестящими белыми камушками.

– Этот комплект мы подарили Наде на окончание школы, – поясняет бабушка.

В растерянности оглядываю их. Родственники кажутся мне незнакомцами, будто я вижу их впервые в жизни.

Мила разглядывает цепочку, на удивление без криков «мое, это мое!». Слова даются мне нелегко:

– Я так и не услышала извинений.

Семен с Тамарой переглядываются, берутся за руки и одновременно произносят:

– Простите нас, девочки.

– Площаю! – выкрикивает Мила, и взрослые смеются.

Для них напряжение испаряется. Кажется, только я здесь не чувствую облегчения. Все стало только запутаннее. Извинениями столько лет спустя ничего не исправишь. Будущее могут изменить поступки в настоящем, а не сожаления о том, что осталось лишь воспоминаниями.

11

Ночью то тереблю коробочку с серьгами мамы, то забираюсь под одеяло и с фонариком телефона разглядываю фото родителей.

Хоть жара ночью и спадает, у меня все равно пересыхает в горле. Поднимаюсь, оставляю свои «талисманы» под подушкой и выбираюсь из комнаты. На мне длинная черная футболка с надписью «Enough»[3].

Как-то раз после крупной ссоры мама купила мне ее и сказала: «Если у тебя снова будет плохое настроение и ты захочешь, чтобы я тебя ни о чем не спрашивала, надень ее. Только не жульничай и не ходи в ней каждый день».

С тех пор прошло много лет, я выросла, футболка растянулась и выцвела, а объемная белая надпись потрескалась. Однако это все еще моя любимая футболка, хоть о ее предназначении знают теперь только двое.

А еще таким способом мама пыталась привить мне любовь к иностранным языкам. Многие вещи она покупала с надписями на английском, французском и немецком. Ни один из них не пришелся мне по душе, но первый все равно пришлось учить в школе. Я могу сказать: «Hello, my name is Vera». Пока этого достаточно.

Спускаюсь на кухню и выпиваю полкружки воды. Внизу прохладнее и спокойнее. Споласкиваю кружку и ставлю на сушилку. В коридоре слышу странные звуки. Входная дверь открыта. От внешнего мира меня отделяет только дверь с москитной сеткой.

На крыльце поскрипывает кресло. Снаружи проплывает неестественное облачко пара. Нет, это дым от курительной трубки деда. Хоть он и извинился вместе с бабушкой, я все равно ему не верю. То, что он носил мамину цепочку все эти годы, не оправдывает его поведение семнадцать лет назад.

Кидаю взгляд на тумбу возле разложенного дивана. Слуховых аппаратов нет. Если сунусь на крыльцо, придется окунуться в неловкость. Но все же… все же дед первым пошел мне навстречу. Он мог отказаться извиняться и снова нагрубить, но вместо этого поступил как подобает взрослому. Выхожу на улицу и сажусь на скамью подальше от деда.

– Не спится? – спрашивает он.

– Вроде того.

– Вот и мне тоже.

Мы вслушиваемся в пение сверчков, кузнечиков и прочей живности. Редкий ветерок приятно остужает кожу.

– Спасибо. За фотографию. Она много для меня значит.

– Угу, – мычит дед, покуривая трубку.

– Ты любил маму?

Семен опускает трубку, выдыхает дым и пристально рассматривает меня. Когда мне становится неуютно и я почти отворачиваюсь, он отвечает:

– Больше всего на свете.

Дед отводит взгляд и покачивается. Мерный скрип кресла убаюкивает. Глаза понемногу начинают слипаться. Зеваю в ладони.

– Жизнь преподала мне жестокий урок, а я усвоил его только сейчас, – задумчиво продолжает дед. – Из-за гордыни и упрямства я потерял не только дочку, но и возможность подержать новорожденную тебя на руках. Я ничего для тебя не сделал, Вера. И от этого мне очень больно, – он почти касается своей груди, но убирает руку.

Видимо, он, как и я, не слишком любит сентиментальность. Впервые дед кажется мне обычным человеком. Его седые кустистые брови похожи на крону плакучей ивы. Некоторые неровные волоски попадают на глаза. Лоб, испещренный морщинами, похож на потрескавшуюся иссушенную землю в пустыне. Нос длинный, прямой и большой. В глазах деда блестят слезы. Не успеваю этому удивиться, как он промокает влагу пальцами.

– Ты очень похожа на маму, Вера.

– Ты уже говорил.

– А взгляд у тебя от отца, – дед долгое время молчит, но я не задаю вопросов. Наконец дед выглядывает из своего панциря: – Когда Надя привела его к нам, он мне не понравился. У него был дерзкий взгляд. Насмешливый. Будто ему все нипочем. Евгений из тех людей, которые все время мечтают о недосягаемых высотах. И Надя была такой же. Я не мог отдать дочь тому, у кого за душой ничего нет, и прогнал его. Выволок за шиворот во двор и послал куда подальше. А потом случилась эта трагедия, и я не знал, как смотреть Наде в глаза. Кто знает, может, если бы не я, он бы не отправился в ту шахту и остался жив?

Разглядываю свои пальцы в тапках и сдерживаю слезы боли и гнева. Мой папа погиб из-за дурацких семейных скандалов. И мама заболела потому, что справлялась со всем одна. Ее никто не поддерживал, ей не к кому было обратиться… Главные в ее жизни люди отвернулись от нее.

– Вера.

Поджимаю губы. Надеюсь, дед не заметит, что я готова плакать и драться одновременно.

– Я никогда не хотел, чтобы все закончилось так печально. Я лишь пытался обеспечить дочери светлое будущее.

Отворачиваюсь и растираю слезы по лицу, сдерживая горькие всхлипы.

– Мне так ее не хватает, – тихим дрожащим голосом признается дед.

Слезы отступают. Он беззвучно плачет, опустив трубку. Его суровое лицо, хмурые брови и холодный взгляд пропали. Теперь это обычный старик.

Я не должна его жалеть, но… мне его жаль. Он прожил жизнь, полную глупых ошибок, приведших