Ф.М. Том 2 - Борис Акунин

— Наклонится он, чтоб ее отодвинуть, тут мы со спины ивыскочим. Я за одну руку, вы за другую-с. Умеете локоть назад завертывать?Нет-с? Сейчас покажу.

Порфирий Петрович взял помощника за руку и необычайно скорымдвижением вывернул так, что Александр Григорьевич взвизгнул.

— Тише-с, — показал пристав на лужинскиедвери. — А впрочем, не столь важно. До Петра Петровича нам с вами деланет.

Заняли позицию в темном чуланчике.

— Хорошо, что тут накурено-с, — донесся доЗаметова спокойный голос надворного советника. — Можно папиросочкой себяпобаловать. Не желаете-с?

Чиркнула спичка.

— Спасибо, не хочется.

Александр Григорьевич чем дальше, тем больше волновался. И вгорле пересохло — не до табаку. Как это только приставу удается сохранятьневозмутимость, подумал он.

Время во мраке тянулось медленно, и вскоре АлександрГригорьевич почувствовал, что обязательно нужно заговорить — иначе будетслышно, как у него постукивают зубы.

— Порфирий Петрович, — тихонько сказал он, —вот, помню, в гимназии тоже сидишь этак перед экзаменом по какой-нибудьгеометрии, и до того волнуешься — прямо сердце из груди вон. Кажется, что ежелисрежешься — всё, жизни конец.

Из-за соседнего шкапа послышалось:

— И я волнуюсь. Ладошки все мокрые-с. Ужасно волнуюсь.

— Вы?! — поразился Заметов.

— А как же-с. Очередная сессия, и пресерьезная.Александр Григорьевич высунулся из укрытия, но в темноте ничего, конечно, неувидел.

— Вы про какую это сессию?

— Про экзаменационную. Аллегория очень избитая-с, нооттого не менее справедливая, про экзаменование человеков жизнью. Что нашеземное бытие? — Порфирий Петрович выдул табачный дым. — Учеба-с. Икак во всякой школе, идет она обычно ни шатко ни валко — пока очередная сессияне подошла. И тут уж держись. Коли плохо уроки усвоил, беда. Непременносрежешься.

— И… что тогда?

— Плохо-с. Отличие от гимназии в том, что могут нетолько на второй год оставить, но и классом понизить. Был, скажем, во втором-с,а сползешь в первый. Потом в приготовишки разжалуют. И так далее, вплоть дополного нравственного младенчества и даже ниже-с, до животного состояния. Многотаких, срезавшихся, средь нас ходит. Иногда кажется, что большинство-с. Нотолько думается мне, что совсем пропащих среди людей не бывает. Иной человек, внаипоследние инфузории разжалованный, вдруг ни с того ни с сего так экзаменсдаст, что сразу в профессоры взлетает. Потому человек — истинное чудо-с Божье.

— Не понимаю я, — пожаловался Заметов, слушавшийтуманные рассуждения надворного советника с напряженным вниманием.

— Я и сам, признаться, не очень постигаю-с, а толькоэто факт известный. Мы все пребываем в такой гимназии, где до самого выпуска нив чем быть уверенным нельзя. Сказано: первые станут последними, а последниепервыми. И так до самого выпуска, да-с.

— А что это — выпуск? — захотелось узнатьАлександру Григорьевичу.

— Ну как же-с, выпускной экзамен, без которого идиплома не дадут.

Про «диплом» письмоводитель спросить уже не успел.

— Тсс! — прошипел вдруг Порфирий Петрович.

И стало слышно, как скрипит дверь — но не дальняя, которая слестницы, а от другой стороны, и близко.

Это Лужин высунулся, догадался Заметов. Хочет понять, отчегов квартире тихо — ни криков, ни шума, ни звона стаканов. А что если раньшевремени уйдет? Тогда плохо! Может с Раскольниковым на лестнице встретиться иливо дворе!

О том же, видимо, подумал и пристав.

— Тихо! — шикнул Порфирий Петрович, причемдовольно громко. — Кажись, открывает!

Да еще шкапом скрипнул, явственно.

— Ага, затаились! — раздался звучный мужскойголос. — Подстерегаете? Как бы не так! Я знал! Не на того напали!

И дверь снова захлопнулась, скрежетнул ключ.

— Теперь до утра не осмелится, — хмыкнул надворныйсоветник. — Пускай его. Целее будет-с.

Сколько-то сидели молча, потом письмоводитель вернулся кразговору:

— Так про какой это выпускной экзамен вы толковали?

— Тс-с-с! — шепнул Порфирий Петрович, и теперь ужсовсем не громко, а одним дуновением. — Вот и он-с!

А Заметов и сам услышал. Мудрено было б не услышать: вдальнем конце стукнула дверь, и раздались быстрые шаги, да не крадущиеся, агромкие, уверенные, будто хозяйские. Они приближались и делались чаще, как еслибы вошедший брал разбег.

Сердце у Александра Григорьевича затрепетало, всепосторонние мысли разом вылетели из головы, а рука ухватилась за шершавуюрукоять казенного пистолета.

Через чулан, в каких-нибудь трех шагах от письмоводителя,прошуршала тень. «Пора!» — приказал себе Заметов и выскочил из укрытия.Порфирий Петрович сделал то же на полмига ранее.

На середине прохода оба чуть не столкнулись плечами иодновременно увидели пугающую, почти невероятную картину. Раскольников, чейподкрасненный свечным огоньком силуэт они могли видеть со спины, неостанавливаясь и не замедляя своего движения, одной рукою подхватил с поладубовую скамью, которую давеча они не без труда переместили вдвоем, поднял ввоздух и со всего размаху обрушил на лужинскую дверь. Та не выдержаласокрушительного удара, треснула пополам. «Это у него от неистовства силыудесятерились, у сумасшедших бывает», мелькнуло в голове у АлександраГригорьевича, а осатаневший студент влепил по створкам ногой, и те окончательнопали с петель. Из комнат хлынул свет, показавшийся Заметову невыносимо ярким.Он на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, в дверном проеме никого ужене было.

Весь штурм вряд ли занял долее двух секунд. Не то чтомалоопытный письмоводитель, но и сам Порфирий Петрович, что называется, ахнутьне успел. А изнутри донесся шум, вскрик и еще какой-то крайне неприятный треск,от которого Александру Григорьевичу захотелось заткнуть уши.

Опомнившись, надворный советник кинулся вперед с криком: «Несметь!». Заметов следом, и тоже что-то кричал, но сам плохо понимал, чтоименно.

Первое, что увидел Александр Григорьевич, перевалив черезпорог довольно большой и чистой комнаты — сидящего у стола человека сбакенбардами. Он был весь как-то откинут на спинку, рот разинут, а глазавыпучены и противуестественным образом обращены кверху, словно человек пыталсяразглядеть что-то на собственном лбу.