Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

подход к воспитанию детей! Имея двоих детей, сконцентрируйся на том, чтобы окончательно испортить одного из них.

– Ну, во всяком случае, тебе не придется ходить за Карло, когда он состарится, – философски подвела итог Роза. – А я думала, что Нунцио не умрет никогда!

Блеф, как прекрасно знала Джина. Роза была предана своему Нунцио, однако, в отличие от большинства неаполитанцев, всегда избегала оперного пафоса. Эта черта характера связывала обеих женщин вопреки разделявшим их поколениям.

– Все мужики – дрянь, – провозгласила старая леди и посоветовала: – Найди себе хорошего двенадцатилетнего мальчика и воспитай как надо. Иначе никакого толка не будет.

Но прежде чем Джина успела ответить, в комнату ворвалась Селестина – экстравагантная компенсация за короткий брак с роскошным кобелем. Рыдая, она произнесла пространное обвинительное заключение в адрес своих кузенов Стефано и Роберто, совершивших ряд жестоких поступков в отношении ее новых игрушек: куклы-невесты и космического грузовика.

– Надежды нет, – всплеснула руками тетушка Роза. – Даже такая мелюзга уже дрянь.

Покачав головой, Джина отправилась устраивать в игровой комнате какое-то подобие демилитаризованной зоны.

Той зимой Джина подчас доставала карточку флористки из ящика своего бюро и рассматривала ее. Взяв картонный прямоугольник, естественно лишенными ортеза пальцами, она произносила с присущей Сандосу, какой-то древней, что ли, интонацией:

– Объяснения излишни.

И их не будет, поняла она, когда недели превратились в месяцы. Каждую пятницу она оставляла в трапезной у Козимо корм и свежую подстилку для морской свинки. После двух первых визитов она взяла в обычай делать это без Селестины, пока та находилась в детском саду. Трудно было объяснять ребенку вечное отсутствие Карло и его непостоянство, не переходя заодно на Эмилио Сандоса. Однажды весной она пришла в ярость и серьезно подумывала устроить сцену возле двери Сандоса, барабанить в нее обеими руками только для того, чтобы сказать, что он может игнорировать ее, но не Селестину, однако почти сразу опознала в своем желании смещенную эмоцию, скорее направленную на Карло Джулиани, чем на едва знакомого священника-расстригу.

Она поняла, что внушительную часть того, что она чувствовала и думала относительно Эмилио Сандоса, в равных долях состояло из романтического идиотизма, раненой гордости и сексуальной фантазии. «Джина, – говорила она себе, – Карло, конечно, козел, но ты – дура. С другой стороны, – думала она прозаично, – фантазировать о смуглом задумчивом мужике с трагическим прошлым интереснее, чем рыдать о том, что тебя однажды променяли на несовершеннолетнего мальчишку».

A Эмилио прислал ей цветы. Цветы и три слова: «Мне нужно время». Это кое-что значит, так ведь? Так что она не все придумала. У нее была эта записка.

Джина могла бы пожелать чего-то среднего, золотую середину между бесконечно изобретательным красноречием Карло и жестким и строгим молчанием Эмилио Сандоса. Однако в конце концов она решила играть по правилам Эмилио, даже притом что не знала, в чем они заключаются. Тем не менее никакого другого варианта у нее не оставалось, кроме как полностью и окончательно выбросить его из головы. A этот вариант, как обнаружила Джина, ее совершенно не устраивал.

Но что вообще можно сказать в такой ситуации? «Синьора, я мог по неведению заразить вас и вашу девочку смертельной болезнью. Но есть надежда на то, что я ошибаюсь. Однако убедиться в этом можно только по прошествии многих месяцев». Пугать Джину незачем, хватит того, что он сам ужасно боится за них обеих. И потому Эмилио Сандос взял на себя всю тяжесть ответственности до тех пор, пока он не сумеет с полным личным удовлетворением заявить, что никому более не опасен. Для этого ему потребовалось собрать в кулак всю свою силу воли и изменить на противоположное стратегическое направление своей борьбы с собственным прошлым.

Одинокая жизнь позволила ему с честью выйти с поля брани, которое представляло его тело. Некогда бывшее источником удовольствия, оно сделалось нежеланным бременем, которое надлежало карать безразличием и пренебрежением за немощь и ранимость. Он раздувал их, когда голод начинал мешать его работе, гасил, когда усталость позволяла ему уснуть, не опасаясь кошмаров, презирал свое тело, когда оно подводило его: когда головная боль начинала слепить его, когда руки болели так сильно, что он садился в темноте и смеялся, смеялся… боль становилась смешной в своей интенсивности.

Он никогда еще не чувствовал себя таким отключенным от собственной личности.

Девственником он не был. Как не был и аскетом; еще готовясь принять сан, он пришел к выводу, что не сумеет прожить в подлинном целибате, отрицая или игнорируя физические потребности своего тела. «Это мое тело, – сказал он своему молчаливому Богу, – оно таково, каков я сам». Он оказывал своему телу сексуальные услуги и знал, что они необходимы для него в той же мере, что пища и отдых, и столь же безгрешны, как желание бежать, приземлить в поле бейсбольный мяч, как танцевать.

И тем не менее он понимал, что испытывает недопустимую гордость в отношении своей способности управлять собой, и это отчасти объясняло его реакцию на акты насилия. Когда он понял, что сопротивление не помогает ему и только делает процесс более приятным для насильников, он попытался оставаться пассивным, по мере возможности не замечать их. Это было превыше его сил: невозможное, нестерпимое испытание.

И когда он уже не мог более терпеть подобное обращение, когда решил убить или умереть, но не покориться, сопротивление его стоило жизни Аскаме. Или, может, насилие было наказанием за его гордость? Жутким уроком смирения, какому он еще мог бы научиться, если бы Аскама не погибла за его грехи.

Концы никак не сходились.

И почему Бог не оставил его в Пуэрто-Рико? Он никогда не искал и не добивался духовного величия. Многие годы без жалоб он проводил solo cum Solus – в одиночестве с Одиноким, ничего не слыша о Боге, никак не ощущая Бога, ничего не ожидая от Бога. Он жил в мире, не будучи его частью, жил в неизмеримом как непричастный ему. Он был благодарен, что стал тем, кем стал, – бывшим ученым, приходским священником, работавшим в родной ему с детства трущобе.

Но потом, на Ракхате, когда Эмилио Сандос создал в своей душе достаточно большое и открытое место, его вопреки всем ожиданиям наполнил собой Бог – и не наполнил, а затопил! Он барахтался, утопал в свете, оглушенный Его могуществом. Он не искал ничего подобного! Он не гордился этим светом, никогда не понимал его как воздаяние за то, что он отдал Богу. Его наполняло нечто мены не имеющее, измерению не поддающееся… невмещаемое, незаслуженное, немыслимое. Божия